Регина Эзера - Их было три

Гундегу охватила острая жалость, она чувствовала себя бессильной перед этой безмолвной болью. Ей захотелось подбежать к Лиене, обнять, как когда-то бабушку, но что-то удержало её. У неё было ощущение человека, нечаянно заглянувшего в окно чужого дома и увидевшего его обитателя неодетым. Лучше уйти незамеченной. Только бы не зашуршал лист, не захрустел под ногами гравий… Лист не зашуршал, гравий не хрустнул, но Лиена почувствовала её взгляд. Она беспокойно подняла голову, огляделась и увидела Гундегу. На морщинистом лице её промелькнуло смятение, она вскочила, стряхивая с юбки невидимую мусоринку.

— Здесь лежит мой сын, — придя в себя, сказала она.

Склонившись, Лиена поправила цветы в стеклянной банке. Наверно, она ждала, что Гундега спросит её о могилке — маленькой, короткой, по всему видно детской могилке — с небольшим облупившимся крестом. Она, конечно, появилась здесь давно, потому что в этой части кладбища хоронили умерших несколько десятилетий назад. Здесь было больше травы и мха, чем в другой стороне кладбища, а возле некоторых могил успели даже вырасти молодые осинки.

Лиена выдернула несколько торчавших травинок — она сделала это по-хозяйски, умело, как на цветочной клумбе в саду Межакактов. Это опять была обычная Лиена — заботливая, добрая, спокойная, — какой её знала Гундега.

Раздался колокольный звон, тот самый, что Гундега несколько часов назад слышала в Межакактах. Только издали он ей показался прозрачным, призывным, как песня, несущаяся над лесом. Сейчас колокол кричал, громко звал, не приглашал, а насильно тащил, принуждал идти.

Они вместе направились к колокольне, но немного опоздали — на кафедре уже стоял пастор и что-то говорил. Гундега, подойдя ближе, окинула взглядом богомольцев. Только и всего? Она себе представляла толпу людей, как и полагается на праздниках. А здесь стояли несколько женщин, двое пожилых мужчин и ещё пять-шесть старух, закутанных в платки. Из молодёжи не было никого.

Пастор читал не то молитву, не то псалом — Гундега никогда ничего подобного не слышала и не понимала ни слова, хотя всё говорилось на чистейшем латышском языке. Потом назвали страницу псалмовника, и пономарь первый затянул высоким, совсем не мужским голосом. Женщины усердно, вразброд подтягивали. И несмотря на то, что песня, кажется, сулила избавление от какой-то неведомой злой силы и вечную жизнь, Гундеге всё показалось грустным и безнадёжным — и сгорбленные фигуры старух, и заунывная, протяжная мелодия, и тёмная одежда.

Потом пастор говорил проповедь. Что-то о бренности, прахе и пепле, о свидании с усопшими. По временам в его словах звучала скорбь, и тогда некоторые женщины сморкались, вытащив носовые платки из недр необъятных юбок. Гундеге вдруг показалось, что пастор смотрит через головы молящихся прямо на неё. Наверно, это потому, что ни у кого, кроме неё, не осталось в руках цветов. А как было бы красиво, если бы у каждого осталось хоть по одному яркому цветку! Но, вероятно, на богослужение принято приходить без цветов. Странный обычай… Как будто нужно избавляться от всего, что напоминает о земной красоте, красках и ароматах!.. Да и сам пастор говорил о молодости, которая уходит безвозвратно. Видно, в такой день не принято говорить о чём-то прочном, постоянном…

Когда пастор, читая молитву за умерших, первым назвал мужа Илмы Фрициса, Гундега услышала голоса перелётных птиц и подняла вверх голову. Словно наперекор всему безнадёжному, мрачному, о чём здесь, внизу, говорили и пели, наверху, в зеленоватом осеннем небе сияло яркое солнце, золотившее вершины деревьев. Птиц нельзя было разглядеть, но после каждой пропетой строчки хорала их призывные тревожные крики врывались сюда, на кладбище. Гундега узнала диких гусей и вспомнила слова бабушки, что гуси уносят лето и тогда зиме ворота открыты. Крики птиц постепенно затихали, пока не замерли где-то вдали. Но Гундега всё ещё продолжала смотреть вверх и наблюдала за качающимися на ветру верхушками осин. Один листок упал ей на голову, сняв его, она улыбнулась про себя.

И смутилась, опустив глаза, — пастор опять смотрел на неё. Гундега больше не осмеливалась глядеть по сторонам и сразу почувствовала: от продолжительного стояния начинают болеть ноги. И как только выдерживают эти старухи? Наверно, увлечены пением. Ведь и она только что, следя за летящими гусями, не ощущала усталости. Ох, беда, неужели они собираются петь до вечера?

Гундега заметила, что Илма и Лиена вышли вперёд, к самой кафедре, и смотрят в один псалмовник. Лиена стояла, немного наклонив голову, выражение лица было суровым, но спокойным. Илма была во всём чёрном, даже очки на носу в чёрной оправе, платок надвинут на самый лоб… Гундега дивилась тому, как одежда меняет внешность человека. Во что она превратила её добрую, ласковую тётю? В угрюмую сову на голом суку? Если бы она увидела сейчас себя в зеркале! Бедная тётя Илма…

Что с ними со всеми произошло? Спокойная, уравновешенная Лиена плачет. Илму не узнать. Всё говорят и поют о каком-то прахе, о бренности, и никто не поднимет голову, чтобы взглянуть, как сияет небо и летят птицы.

Даже на бабушкиных похоронах было иначе… Гундега не могла объяснить, что было иначе. Может быть, было проще, сердечнее, без необъяснимого страха перед чем-то… Она догадалась — перед смертью. Все эти старые женщины, закутанные в чёрные платки, боялись смерти. Ей, по молодости вероятно, не понять этих ощущений, как не понять и того, почему люди ночью боятся кладбища — ведь мёртвые не оживают…

Но когда богослужение кончилось и кладбище наполнилось оживлённой болтовнёй, в которой чувствовалось нескрываемое облегчение, Гундега вновь растерялась. Значит, это всё-таки не было страхом смерти — не мог же он исчезнуть с последним «аминь» пастора. Тогда что же это было?

Илма спрятала очки в сумку. Платок её нечаянно соскользнул на плечи, открыв заботливо уложенные волосы. Улыбаясь, она разговаривала с пастором — гостеприимная хозяйка Межакактов, умеющая с достоинством принять почётного гостя. Куда девалась угрюмая сова? Нет, не одежда изменила Илму.

Заметив удалявшуюся Гундегу, Илма крикнула ей вслед, чтобы она не уходила, — домой поедут на машине. Гундега не могла понять, почему Илма позвала её громче, чем следует.

За воротами кладбища стоял серый «Москвич» — на нём приехал из Дерумов пастор. В книгах, которые Гундега читала, священники всегда ездили в рессорных колясках; о таких, которые ездили бы на собственном «Москвиче», она не читала. В книгах они всегда изображались или чрезмерно тучными, с отвисшими животами и лицами, похожими на морды сытых котов, или наоборот — худощавыми, как сушёные грибы, с красными носами пьяниц. Будь Екаб Крауклитис хоть чуточку похожим на кого-нибудь из них, Гундега с омерзением отвернулась бы. Но он оказался совсем не таким — приятное лицо, волнистые волосы. Илма права — красивый. Сняв мантию и оставшись в тёмно-синем костюме, он вышел за ворота, открыл дверцы машины и, приветливо улыбаясь, пригласил женщин Межакактов садиться. Гундегу поразило, что стоило лишь Крауклитису снять чёрную мантию с белым воротничком и отложить в сторону молитвенник, как в нём не осталось ничего от пастора. Даже постное выражение лица и заунывный голос он как будто спрятал в чемоданчик.