Леонид Огневский - На другой день

И вдруг кто-то из девчат закричал:

— Подснежники!

И правда: совсем близко, на косогорчике, за неширокой протокой выбился светло-зеленый кустик. Набухшие бутоны подснежников кулачками торчали вверх, один, раскрывшийся, чуть склонился набок и красовался на солнце золотистыми лепестками.

Федя Абросимов быстро скинул ботинки, закрутил до колен гачи сереньких брюк и первым забрел в воду. Другие ребята, убедившись, что глубоко, сразу повернули назад, Федя продолжал идти. Подхватив медленно плывшую жердинку, он оперся на нее и легко перемахнул через глубь. И вот золотистый цветок на толстом мохнатом стебельке уже в руках Феди!

С этим цветком, весь обрызганный, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, он и подошел минуту спустя к девочкам, протянул Наташе Дружининой свой трофей. Та взяла цветок, но чуть не выронила из рук, потому что стоявшая рядом Люба вдруг прыснула и нырнула в толпу, а Федя покраснел, лицо его так и горело, даже волосы, казалось, вот-вот подсохнут и вспыхнут.

Девчата постояли в молчаливом недоумении и с криком, смехом бросились по берегу протоки, оставив на лужайке и Федю, и его друзей.

— Чего стоять-то, пошли, — проворчал Федин одноклассник Генка Чувырин, — догоним девчонок, искупаем в реке.

— А за что их купать… — тихо проговорил Федя, натягивая на мокрую ногу ботинок.

— Ну, багульника наломаем. Обогнуть протоку да немного забрести в лес, там его пропасть!

По опушке леса багульника было много. Пока Федя и его товарищи неторопливо огибали протоку, а девчонки аукались, забравшись в чащу, Наташа набрала-наломала целую ношу. Случай с Федей смутил ее и расстроил, — придумает зачем-то дарить! — но теперь, увлеченная делом, она обо всем забыла.

— Домой пора, солнышко уже закатывается, — сказала подбежавшая Люба. — Да и хватит для класса.

— А для учительской? — возразила Наташа.

— И для учительской. А вот эти, — Люба принялась охорашивать свой букетик, — ты отнесешь домой, поставишь в вазу. Ладно?

— Зачем мне твои?

Люба постояла в задумчивости. Но в это время подошли подруги, и она зарылась лицом в цветы, хохотнула:

— Федька-то!..

— Ну и что особенного, скажите? — осуждающе заметила Эльза, высокая девочка в роговых очках.

— Даже не подходит больше… Оказывается, трусишка, покраснел, как вареный рак.

— Ты глупости говоришь, Люба, — высокая Эльза поправила на переносье очки. — Ты не знаешь человеческой психологии. — В классе она считалась самой начитанной, к ее голосу ученицы прислушивались. Никто не обронил слова и теперь. — Трусость и робость, конечно, неблестящие качества, это понятно и первокласснику, но в одном случае, перед лицом противоположного пола, уясните девчата, робость оправдана.

Смысл этого замечания Наташа поняла позднее, когда шлепали опять босыми ногами по мокрым лугам. Сделалось немножечко страшно, а все же приятно. Только зачем он дарил при всех?

Подходили уже к окраине — Наташа решила обуться. Покуда застегивала ремешки туфель, подбежал Федя.

— Ты не сердись, Наташа, — сказал он полушепотом, чтобы не расслышали приближавшиеся друзья. — Я думал, если я сорву цветок и не подарю тебе, ты посчитаешь меня за простофилю, поэтому и дарил, как самой, самой…

Наташа покончила с ремешком и выпрямилась. В темноте не видно было, покраснел опять или не покраснел Федя, но того, как он боязливо оглядывался, как говорил, — не говорил, а умолял, — она не могла не заметить. Ею овладело не испытанное раннее чувство неудержимого торжества.

— Тогда ты просто Филя! — воскликнула она и побежала догонять подружек.

"Просто Филя!" — пронеслось в сознании ее и теперь, уже засыпающей. Колючая чаща леса и розовое пламя багульника, плеск воды под ногами в лужах и смешки девчонок, запах прели и смоли и терпкий привкус надкушенного стебелька подснежника… Так она и растворилась в радостном обаянии весны.

А утром от хорошего настроения у Наташи ничего не осталось, потому что вдруг заболел отец. Ни накануне, ни ранее он не говорил о своих недомоганиях. Пришлось делать ему согревающий компресс, бежать за лекарствами, а потом даже вызывать такси и везти больного в стационар научно-исследовательского института с мудреным названием: ортопедии и восстановительной хирургии.

По тому, как отца там встретили, — радушно, называли по имени-отчеству, Наташа поняла: он был в стационаре и раньше. А она и не расспросила его ни разу как следует о здоровье, называется, дочь! И еще досадовала Наташа, что проходила накануне допоздна, не беспокоясь о родном отце, смеялась и радовалась и в лугах, и дома, а отцу было уже плохо, как бы он ни прикидывался здоровым.

Наташе хотелось обо всем этом поговорить, покаяться, прощаясь с отцом в больничной палате, но он заторопил ее:

— Иди, дочка, иди. У тебя же после обеда экзамен, обо мне тревожиться нечего. Спокойствие! Иди, занимайся. А завтра часика в два навести.

— А если, папа, сегодня, после экзамена?

— Посещение больных здесь только с часу до трех.

— Ладно, я приду в час дня завтра, с Любой.

— С Любой? Нет, дочка, ты приходи без нее.

Прошло три дня Наташа и Люба готовились ко второму экзамену, по литературе. Закрыв книгу, Люба начинала перебирать какие-нибудь пустяки, например, как она накануне хотела положить в чайный стакан сахару и залезла ложечкой в соль, а сегодня утром, торопясь сюда, проскочила на этаж выше. Наташе было не до пустяков. Тут и литература-то не шла на ум. Она думала об отце: хоть бы не залежался в больнице, хоть бы не открылись у него и другие раны, он же весь прострелен насквозь…

— А у меня скоро приезжает сестренка Вера, будем жить вместе, — сказала Люба, опахиваясь тетрадкой. — Она у нас агроном-овощевод.

— Агроном-овощевод? — не сразу отозвалась Наташа. — Что же ей в городе делать, если она агроном?

— Поступит в совхоз.

— Совхозы и колхозы в деревне.

— А она в пригородный, создается где-то за квасоваренным. Совхозный министр ей и путевку уже подписал.

Наташа уставилась глазами в чернильницу, машинально листая тетрадки, и Люба спросила:

— Ты о чем, Натка, все думаешь? Как ходили в луга?

— Не до лугов мне теперь.

— Правда, — шепотом произнесла Люба. — Сходим вместе в больницу, когда повторим материал?

— Туда неродственникам нельзя. — Наташа так и считала, так поняла отца. Вспомнила его наказ о спокойствии и придвинула к себе учебники. — Какой у нас дальше билет?

Снова сосредоточиться девочки не успели — из прихожей донесся звонок. Наташа привскочила со стула: "Папка!" И сразу опомнилась: "Разве его, больного, отпустят…" Да и трель звонка вдруг прекратилась. Опять робко началась и погасла… опять. Отец обычно давал один долгий звонок. Пошла открывать кому-то неизвестному дверь.