Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Все уже были дома, ждали его обедать, и он, как вошел, стал раздавать всем приветы, пожелания и наказы, а когда Станислав спросил: удачно ли прошла поездка, он весело поглядел на сына и ответил:

— Порядок. На родине нашей — порядок! Теперь пока могу быть спокоен. Все пока хорошо. Меня так просто, как тебя, из родных мест не выселишь.

Еще утром Василиса Петровна почувствовала себя — слабой и разбитой. Ноги сделались будто чужие, в ушах стоял тупой шум, ломило виски, затылок, и неудержимо тянуло полежать, отдохнуть. Но она весь день ходила пошатываясь, маленькая, сухая, сутулая, приготовила обед, перемыла всю посуду, вытерла пыль с подоконников, этажерки, буфета, полила цветы и все ворчала, подбадривая себя: "Ну-ка, ну-ка, старая кочерыжка, придет срок — належишься".

К вечеру ей стало хуже, но она еще выстирала Ленины рубашки, развесила их во дворе и уже только после этого, чувствуя, что нет больше у нее никаких сил, прилегла. Сделалось вроде бы легче.

В комнате был полумрак, за окном, гоняя по двору мяч, отчаянно, будто случилось невесть что, кричали мальчишки, и Василиса Петровна беспокойно подумала: "Как бы они на рубашку мячом своим печатей не налепили. Надо бы сходить снять, дома досохнут", — но не только подняться, даже пошевельнуться уже не хватило ни сил, ни желания. "Помирать, видно, пора", — добродушно подумала она, и стало жалко Леню: как это он один останется, кто присмотрит за ним? Говорила ведь: женись, пока мать жива, сколько раз говорила, а он лишь засмеется, тряхнет кудрями: "Мне и так пока хорошо, мама", а самому двадцать третий год пошел. И хоть бы на братьев да на сестер посмотрел, с них взял пример. Николай двадцати лет женился, сам теперь скоро сыновей женить станет. Ольга тоже. Две дочки через год, через два школу заканчивают. Хорошая семья у Ольги. И муж хороший, сталевар Василии Живков. Или Сашу взять. Впрочем, нет, с этого пример брать опасно: второй раз женился и вообще живет шумно, и будто, чтобы позлить или обидеть людей, любит делать не так, как все, а, наоборот, по-своему. А вот Аленка, эта молодец. Полюбила раз — и все тут. Три года с войны от жениха никакой весточки не получала. Придет, бывало, домой, заплачет, а сама: "Не верю я, мама, что он погиб, вернется он, сердцем чувствую, вернется". — "Ну и хорошо, — скажет мать, — и верь и чувствуй, если так. Сердце, оно не обманет". И гляди — вернулся! Где только не был, бедовая голова! Из плена, из концлагеря бежал, в итальянских партизанах с фашистами сражался. А Илья не вернулся. Перед самым концом войны, как написано в похоронной, которую прислали из военкомата, "погиб смертью храбрых в боях за город Будапешт".

Портрет Ильи, майора-летчика с Золотой Звездой Героя и тремя орденами Ленина на груди, висел над диваном, на котором сейчас лежала усталая, непривычно тихая Василиса Петровна.

Вспомнив Илью, она стала думать, какие хорошие дети выросли у нее, все коммунисты; даже Леня, несмотря что еще молодой, и тот принят в партию. А как им не быть коммунистами? Если бы не Советская власть, не партия, которые помогли ей воспитать, обучить, вывести ребят в люди, даже незнамо, кем они и были бы. А Илюша вот стал кадровым командиром — Герой Советского Союза; Ольга — крановщица, член заводского парткома; Саша — директор завода на Волге; Николай — инженер, со всей семьей уехал на целину хлеб государству выращивать, теперь на Алтае живет, механиком в совхозе работает; Аленушка студентам в институте преподает — вон куда махнула! — а Леня художник, такой портрет с матери нарисовал, что на Кузнецком мосту выставляли, будто она знаменитый человек.

А чем она знаменита? Ничем. Самая обыкновенная, безвестная, каких в стране сотни тысяч, а может, даже миллионы. Другие, вроде Ольги, на работе прославились, или артистками в Большом театре стали, или, как Аленушка, учеными, а она за семьдесят-то лет чего такого выдающегося сделала? Ничего, хоть и прожила вон как долго. Ладно, хоть ребята постараются сделать, оправдаются за нее перед партиен, у которой она так и останется, видно, в неоплатном долгу.

В комнате уже совсем смерилось, когда в наружной двери завозились ключом, щелкнул замок и вошел, посвистывая, Леня, высокий, стройный, молодой. Леня включил было электричество, но, увидев мать лежащей на диване, перестал свистеть и торопливо погасил свет.

Василиса Петровна, собрав остатки сил, приподнялась на локте, чтобы встать и разогреть ему обед, но Леня замахал на нее руками:

— Лежи, лежи, отдыхай, я сам все сделаю, — и пошел на цыпочках в кухню.

Она снова в изнеможении опустила голову на подушку, тихо, виновато проговорила:

— Ты уж не обессудь, ноги что-то не ходят.

Но Леня, загремев в кухне кастрюлями, не услышал ее слов или не придал им особого значения.

А Василиса Петровна тем временем продолжала размышлять над своей и детей своих жизнью. И жизнь эта, не очень богатая событиями, когда трудная, когда веселая, проходила перед ней складною чередой, без путаницы, во всей своей неповторимой простоте, будто она читала про эту жизнь в книжке, так что даже было удивительно.

Вот представилась ей морозная октябрьская ночь в Москве, баррикады на улицах, тревожные окрики патрулей в холодной тьме переулков, рабочие-дружинники с Рогожской, поспешающие скорым шагом к Кремлю, а среди них, с винтовкой на плече, с лимонками на поясе, ее муж Иван Иваныч, модельщик с "Гужона", серьезный, решительный, и она — в ногу с ним. Как давно это было, и как все памятно! Сорок лет прошло уж, как шагала она к Кремлю в рядах дружинников, с санитарной сумкой, больно хлопавшей по боку, а потом перевязывала дрожащими с непривычки да от поспешности пальцами раны товарищей.

А в восемнадцатом году их с Иваном Ивановичем записали в продотряд, и они поехали в теплушках за хлебом для голодной Москвы. Там, в Донских степях, в перестрелке с белыми сложил свою голову ее строгий, рассудительный Иван Иванович, с которым, думалось, не расстанутся они весь век. И это тоже было давным-давно, как вернулась домой одна, — тоже почти сорок лет назад.

А года два спустя после возвращения (Василиса Петровна, тогда работала в фасонке, набивала землей опоки) шла она как-то зимним вечером домой с жаркого партийного собрания и встретила двух детишек: мальчика и девочку. Худенькие, испуганные, озябшие, брели они, взявшись за руки, по пустынной улице.

— Куда вы, милые? — удивилась она. — Замерзнете.

Мы к тете идем, — сказал мальчик.

— Вот мамка задаст вам! — сердито припугнула она. — В такой мороз по гостям ходить вздумали.

Ей самой было зябко. Как все делегатки, она носила мужские ботинки, кожаную тужурку и красную ситцевую косынку. А эта бойкая одежонка грела плохо.