Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

— Вы, батя, не горюйте, здесь тоже со временем сложатся свои традиции, — утешал Петра Кузьмича благодушный Семен, — и все придет в свою норму: добрососедство, почтение, все-все…

— А кто им дал право нарушать к чертовой матери давным-давно сложившиеся традиции? Зачем людей перегонять с одного городского конца на другой? — воскликнул Петр Кузьмич. — Ты так сделай, чтобы я продолжал традиции, заложенные в нашей Рогожской еще, может, прадедом моим. И чтобы внуки мои дальше их продолжали. Вот какие мои претензии. А нас, Масловых, к примеру говорю, расселяли по всей Москве-матушке, где уж нам теперь…

— А ты здесь, батя, и продолжай свои традиции, — сказал Станислав.

— Нету их больше, в Рогожской оставил, на Курской канаве.

— Ну, там и без нас хватит, кому традиции хранить, — по-ежиному фыркнул Сергей.

— А если и тех хранителей не окажется? — спросил Петр Кузьмич. — Их ведь тоже за милую душу, не спросись, перетасуют. Вон по Рабочей улице что творится: всю сплошь заново застроили одинаковыми домами.

— А ты что хотел, отец, чтобы весь век там деревянные развалюхи торчали? — вмешалась в разговор Васена Ильинична. — Чай, всем хочется пожить в хороших квартирах, чтобы с удобствами. Нашлендалась я за свою жизнь на колонку за водой в Рогожской нашей разлюбезной, знаю, почем фунт изюму, особенно если зимой.

— Памятники старины восстанавливают, церкви, соборы, часовенки. Это хорошо, — продолжал Петр Кузьмич, как бы не расслышав замечания жены. — Вот, мол, глядите, мы тоже не лаптем щи хлебали. История! А кто будет в ответе за нашу революционную историю?

— Ну, ты уж опять, батя, опять тебя занесло, — заметил Станислав.

— Нет, подождите, он прав, как никто, — закричала раскрасневшаяся, возбужденная Шурочка. — Папа, мы выпьем за ваше здоровье. Стаська, он прав. Столько ценных памятников старины восстановлено, сколько прекрасного сохранится теперь на долгие-долгие годы!

Сказать страшно. Вот поглядите на церковки около гостиницы "Россия". Как это трогательно, и великолепно, и красиво, мы даже не предполагали.

— Сундук, — сказал Станислав.

— Что — сундук? — удивилась Шурочка.

— Гостиница твоя — сундук с окнами.

— Но это все равно прекрасно, Станислав, ты не спорь. — У Шурочки даже слезы выступили на глазах от огорчения. — Маленькие такие исторические церковки на фоне огромного современного стеклянного здании.

— А Зарядья-то уж нет, — печально проговорил Семен. — Зарядья нет, вот что. Целой страницы московской истории.

— Я говорю не про то, — сердито глянув на невестку, сказал Петр Кузьмич. — Вот когда перетрясут всю Москву, будет поздно. Как тогда?

— Но ведь мама тоже права, — мягко, с укором глядя на отца, проговорила старшая дочь. Ее звали Надеждой. Она и теперь продолжала работать в лентопрокатке "Серна" травильщицей, хотя и являлась супругой кандидата наук. Когда она выходила замуж, Семен еще разъезжал по шихтовому двору завода в кабине мостового крана, и никому в те времена не приходило в голову, что над грудами металлического лома катается взад-вперед будущий ученый. — Ну, кто согласится жить в таких развалюхах, пойми, — продолжала Надежда.

— Мы тут немного в сторону ушли, — прервал ее супруг. — Дело не в развалюхах. Я так думаю: если мы имеем возможность восстанавливать деревянные церкви, почему бы на месте старого деревянного дома не построить точно такой же деревянный дом, чтобы сохранить улицу в неприкосновенности. Конечно, исторически важную и ценную улицу. Ту улицу, где в девятьсот пятом году, например, были баррикады, или ту, по которой рабочие дружины с "Гужона" и Курских мастерских шли вышибать из Кремля юнкеров.

— Во! — восхищенно воскликнул Петр Кузьмич. — Голова! И я про то же. И дай ты мне в этаком доме не каморку, а квартиру, все удобства чтобы.

— Погоди, батя, дай досказать, — продолжал Семен. — Во всех городах есть старинные уголки. В Праге, в Париже, в Вильнюсе, в Варшаве, в Таллине. А в Москве такие уголки найдутся? Ведь все старое интен-сивно идет под бульдозер, под чугунную колотушку, на развал, на снос. И вот пройдет какое-то время, и у нас могут спросить: а не сохранилось ли у вас где-нибудь на Пресне или в Рогожской такой улицы, квартала такого, где рабочий класс даже при царском режиме был хозяином положения, формировал свои рабочие боевые отряды, откуда пошел на штурм Кремля? Не сохранилось? Почехму же?

— По-чему?! — вскричал Петр Кузьмич.

— Вот именно, вот именно! — вслед за ним закричала Шурочка. — Зачем? Почему?

— И ты, девка, молодец у меня, — восхитился Петр Кузьмич. — Хороша на подхвате.

…А время шло. За столом становилось все шумнее, гомонливее, и разговор про традиции и жилища, начатый Петром Кузьмичом, сперва почему-то перекинулся на события в Северной Ирландии, а потом никто не успел даже глазом моргнуть, никто даже не заметил, как это так случилось, что разговор закрутился уже вокруг да около легкоатлетических соревнований.

Станислав, слушавший пригорюнясь иронические и безапелляционные разглагольствования пофыркивающего вертолетчика, тихонько и чуть фальшиво, как бы нащупывая верную тональность, запел:

И сестры с Шурочкой, и даже баба Вася, словно только и поджидали с тайным нетерпением, когда он запоет, тут же не крикливо, а легонько, с чувством, подстраиваясь к нему, негромко подхватили песню, и голос Станислава, как только женские голоса присоединились к нему, окреп, осмелел и уже звучал обрадованно, сильно и точно. Тогда и женщины усилили голоса, поддали.

А Сергей с Семеном все спорили о бегунах, прыгунах, стайерах, спринтерах, пятиборцах, метательницах дисков и ядер, и Петр Кузьмич очень внимательно глядел то на одного, то на другого, ничего в этом споре не смысля, но когда зачалась и окрепла песня, он слушал уже не их, а как ладно, стройно и хорошо поют эту песню Стаська с женщинами, и что-то такое необъяснимое все сильнее с беспокойством и радостью стало как бы подмывать его изнутри, приподнимать со стула, окрылять, расправлять плечи; он почувствовал себя молодым, сильным, ловким, когда — все нипочем, все у тебя впереди, горы можно свернуть и в огонь готов и в воду…

Вот в каком вдруг состоянии почувствовал себя Петр Кузьмич, слушая песню, а когда Стаська с женщинами особенно стройно, неторопливо и красиво, как показалось старшему Маслову, запели:

спазмы сдавили старшему Маслову горло.

Тут уж Петр Кузьмич вознесся вовсе. Ему мгновенно вспомнилась "серповская" проходная номер один, что на Золоторожском валу, напротив Таможенного проезда, та самая заводская проходная, которая вывела его в люди, и он ни за что и ни на что не променяет ее, и другой судьбы ему не надо, он горд своей судьбой, он варил сталь для родной Советской России и в первые пятилетки, и когда фашисты стояли под Москвой, и даже ту сталь варил, что пошла на постройку космических кораблей. Теперь сын Стаська стоит на его месте, возле его печи; Стаська каждый день проходит на завод как раз через ту проходную, которая и его вывела в люди, — все это мгновенно и так ярко и радостно представилось Кузьмичу, что он уже не в силах был дальше молчать, чинно сидеть за столом, вскочил и крикнул: