Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

А ерепенился и рыпался он не потому, что боялся жить в тех неустойчивых и недолговечных с виду современных постройках, и не потому, что больно уж далеко из старой Москвы выперли его вместе с бабой, чуть не к черту на кулички, куда лет семь назад одни лишь Макар телят гонял, а потому, что до слез, до боли в сердце было жаль расставаться со своей Курской канавой, на которой он родился и прожил так много лет и домики которой, так тесно толпясь и приветливо поглядывая окошками, расположились, прижатые шоссе Энтузиастов к самому забору, к дымным и грохочущим прокатным и сталепроволочным цехам вот уж поистину родного Петру Кузьмичу "Серпа и молот".

Долго по соседству с ним прожил Петр Кузьмич. Так долго, что не только сам вырос-повзрослел, но и детей вырастил, у всех трех на свадьбах отгулял, и состарившись, на пенсию подался, И вот что еще интересно: до самой пенсии каждый божий день, не считая выходных и отпускных, стоял он когда в дневную, когда в ночную возле своего жаркого, огнедышащего, словно Змей Горыныч, мартена, и сквозняком несло на него, потного, в разбитые окна, а хоть бы тебе хны, никакая хворь к нему не приставала. Но как только получил пенсионную книжку, так — здравствуйте пожалуйста, — сразу, откуда ни возьмись, стенокардия появилась. Будто ее собес вместе с пенсионной книжкой незаметно подсунул. Да такая она яростная, эта стенокардия, стерва, получилась у Кузьмича, так она, мной раз почище бабы Васи, цепко и горько хватала старого сталевара за грудки, что только держись!

Ах ты Курская канава, родные кузьмичовские места! Все-то здесь было сердечно, без ехидства, запросто. Идешь, бывало, со смены, а со всех сторон:

— Привет Кузьмичу!

— Как смена прошла?

— Как жизнь, Кузьмич?

Только успевай раскланиваться, отвечать на сердечные приветствия.

Идет Кузьмич и видит: чувствуют люди, не какая-нибудь шушера, а сталевар, знаменитый бригадир Петр Кузьмич Маслов со смены устало топает домой. Идет со смены рабочий класс, и рабочий класс, повстречавшись, приветствует его. Куда, бывало, глазом ни кинь, везде знакомые все лица. Батюшки мои! Которые вместе с тобой выросли, которые на твоих глазах родились, на твоих глазах первую получку все на том же знаменитом "Серпе" получили, да женились, да… Ах ты мать честная, нечистая сила. И почему это он, старый дурак, поддался на уговоры, спасовал перед насмешками и съехал с этой благодатной канавы? Надо было заартачиться, упереться ногами в родной порог и дожить век там, где родился, откуда в школу пошел, куда первый свой заработок принес.

Ребятам — сыну, невестке, зятьям, дочерям — что! Им и горя мало. Разъехались, расселились по Москве, благо она, матушка, велика и огромна до того, что сказать невозможно. К примеру, от самого конца Ленинского проспекта, от бывшего Вострякова до бывшего Новогиреева сколько километров будет? Километров двадцать пять, не меньше, вот сколько.

Однако старого Кузьмича эти грандиозные масштабы не особенно восхищают. В переселении москвичей с места на место он находит одну лишь бессмыслицу. Сейчас москвичей почем зря и не задумываясь тасуют словно карты в колоде. Кузьмич полагает, что это нехорошо. При такой размашистой перетасовке, думает он, даже неизвестно, с кем по соседству можешь ты очутиться завтра. Еще нынче, например, справа у тебя была дама бубей, слева — валет крестовый. А завтра? Ребята смеются. Ты, говорят, батя, совсем уж загибать начал. Колода-то ведь одна. Не все ли равно, кто рядом с тобой завтра окажется? Но нет, полагает Кузьмич, не все равно. Вот, к примеру, уговорили его перетасоваться, а что получилось? Он, например, полвека рядом с крестовым валетом да с бубновой дамой прожил, всю эту жизнь двери в квартирах не имели привычки запирать, друг про друга все знали и все готовы были сделать друг для друга. А здесь — что? Поддался уговорам, старый дурак, бросил родной дом, канаву свою разлюбезную, и нет тебе теперь никакого снисхождения…

А здесь один срам, считает Кузьмич. Дом большой, но бестолковый. Люди съехались в него со всех московских концов, никто друг друга не знает и не желает вроде бы знать.

Вот так думал и полагал о своем новом месте пребывания Петр Кузьмич Маслов, хотя это место пребывания его было хорошее: чуть не от окон нового дома начинался большой старый парк с кафе-морожеными и шашлычными, с чистым прудом, пляжем — дыши, ешь шашлык, наслаждайся природой, дорогой ты мой Петр Кузьмич, сталевар Маслов, не все тебе заводские дымы вдыхать.

Но вот не лежала у него душа ко всему этому райскому благополучию, не нравилось ему все это, страсть как не правилось, ни на какие стеклянные кафе-молочные не променял бы он тесный прокуренный закуток "Пиво — воды" на Проломной улице, где чуть не со времен царя Додона торговал за прилавком известный друг всей округи буфетчик дядя Костя.

И Кузьмичу хотелось съездить на Рогожскую и поглядеть, как там теперь идет жизнь. Сперва ему казалось, будто без него все там безнадежно и сразу же замрет, засохнет, а потом стало казаться, что хоть и не замрет, но все, наверное, делается не так, как следует, а вот если бы он там жил — шло бы куда как правильнее, умнее, лучше.

Сегодня он уже твердо решил поехать на Рогожскую. Стаська, сын, сказал, что будто бы на Тулинской хотят ломать старые дома. Это Петра Кузьмича встревожило.

А пока, в ожидании застолья, мужчины скромно сидели в сторонке от трапезного стола, кто на диване, кто в кресле, и рассуждали:

— Вышли мы на вечерний субботник. Странно все-таки: стоят с лопатами, с граблями, с вилами лаборантки, инженеры, техники, все домой хотят поскорей попасть, а надо мусор в кучу собирать, и работы этой нам часа на три, если даже не разгибая спины.

Это рассказывал старший зять Семен, кандидат технических наук, человек рослый, крупный, большерукий, про которого с первого взгляда никак невозможно было сказать, что он ученый, руководитель научно-исследовательской лаборатории.

— Ну и что?

А это уже спросил второй зять, Сергей, с круглого доброго лица которого никогда не сходила ироническая снисходительная усмешка, означавшая, по его глубокому убеждению, что провести его никому не удастся…

Зять Сергей служит в авиации, носит фуражку с огромной кокардой, пиджак с золотыми шевронами на рукавах, летает на вертолете и в действительности человек застенчивый, мягкий, добродушный. Про таких людей говорят, что из них хорошо вить веревки. Жена его, младшая дочь Кузьмича, энергичная Татьяна, так и поступает. А эта дьявольская улыбка нужна Сергею, как колючки для ежа: чтобы думали, будто он страшно коварен и силен. Усмехаясь, он даже фыркал при этом, как ежик, предостерегающе.

— Ничего, конечно, особенного, — продолжал Семен, покосившись на него. — Однако, только мы принялись ковыряться в этом вонючем мусоре, — а никому не хочется туфельки на шпильках, модельные ботинки марать, — начали, значит, ковыряться, кто как может и хочет, и вижу я, что нам и до утра труд свой, ниспосланный месткомом, не закончить. Вдруг слышу — где-то трактор урчит. Бросил я свою лопату, пошел на поиски и нашел. За соседним корпусом бульдозер работал. Говорю бульдозеристу: "Огреби нам мусор". — "А что мне за это будет?" — "Стакан спирту". Он как подхватится, чуть меня не сшиб и через двадцать минут весь мусор сгреб, выпил спирт, жует яблоко и спрашивает: "А еще ничего не надо сгребать? Я за полстакана согласен. Мне как раз надо в баню отправляться".