Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Вот он отыскивает свое прежнее место — то самое, где вчера, по словам Иванова, ему так пофартило, забрасывает удочку и замирает, настороженно уставясь на поплавок.

Но поплавок уже не тот, что был раньше. Это Мишка понимает несколько минут спустя, когда, выдернув из воды леску, обнаруживает пустой крючок. Рыба склевала мотыль так, что поплавок даже не шелохнулся. Мальчик насаживает новую приманку и опять закидывает удочку. За его спиной собираются позевывающие и поеживающиеся спросонья пионеры и пионерки.

— Не клюет?

Мишка, не оборачиваясь, лишь пожимает плечами.

— Ты ее не так держишь, — говорит один из пионеров. — Дай-ка я подержу.

— Поплавок чужой, — говорит Мишка. — Мой поплавок знаешь какой? Как рыба клюнет, так он сразу дергается. Вчера вот такого окуня поймал. — И, положив удилище на землю, он показывает, разведя руками, какого поймал вчера окуня.

— А твой поплавок где?

— У Иванова. — Мишка кивает в сторону противоположного берега.

— А ты забери его обратно.

Этот совет кажется Мишке дельным. Не мешкая, он прикладывает ладони ко рту и кричит:

— Ивано-о-ов! Отдай попла-во-ок!

Вокруг разлита тишина и покой. Озеро кажется выпуклым, густым, синим, обступивший его лес замер, купаясь в утренней воскресной, празднично-солнечной благодати. Мишкина мольба, отраженная водной гладью, летит над всем озером.

В ответ ни звука.

— Надо громче, — сочувственно говорят пионеры. — Давайте хором. Дружно. Раз, два, три!

— И-ва-нов! От-дай маль-чи-ку по-пла-вок! — очень дружно орут они что есть силы. К этому времени их собралось человек тридцать.

— Давай и ты с нами, — говорят они Мишке, и тот тоже самозабвенно орет:

— И-ва-нов! От-дай маль-чи-ку по-пла-вок!

Они надрываются до тех пор, пока от противоположного берега не отчаливает лодка.

— Плывет, — говорит Мишка. — Сейчас будет ругаться.

Рядом, на берегу, уже стоят дед с Андреем.

Иванов в самом деле ужасно зол.

— Что ты орешь! — набрасывается он на Мишку. — Ты же сам его дал.

— А вы мне плохой привязали, — со слезами на глазах отвечает Мишка.

— Ишь какой! — галдят пионеры. — Маленьких обижает! Так, дяденька, нельзя.

— Наловили? — спрашивает дед у Иванова.

— Разве с ним наловишь, — раздраженно отвечает тот, кивая в сторону лодки, где дядя Леня собирает свои снасти. — Понатыкал их со всех сторон, то одна свалится, то другая, он чуть лодку не перевернул.

— Так нет, — отзывается дядя Леня. — Не то место.

— Ладно, — говорит дед. — У нас есть еще селедка и венгерский суп. Самая воскресная еда.

— Лучше кондеру бы, — говорит Мишка.

— Будет и кондер, день еще велик.

День действительно еще велик.

Этот длинный, необыкновенный для Мишки, как и вчерашний, день только начинается. Будет и кондер, и катанье с Ивановым на лодке, и пионерская самодеятельность, и купание в озере, и даже белка. Маленькая, шустрая, рыжая белка, которую опять-таки увидит один лишь Мишка. Словно она придет к нему, как и лось, по его прошению.

И прошло пять лет. Мишка уже стал пионером, учился в пятом классе и теперь жил не за городом с дедом и бабушкой, а в Москве; родители, когда пришла пора собираться Мишке в школу, сочли крайне необходимым лично следить за дальнейшим его воспитанием. Дед с бабушкой от этого воспитания были тактично отстранены. Особенное усердие в этом отстранении проявила Мишкина мама, считавшая себя женщиной строгих, принципиальных, хотя достаточно гуманных взглядов на воспитание детей. К тому же в московских школах, считала она, преподавание ведется гораздо лучше, чем за городом.

Мишкина мама любила поговорить. А как всякая женщина, любящая это занятие, она считала, что решительно во всем осведомлена гораздо лучше своих собеседников, и, стало быть, ей принадлежит бесспорное право произносить всяческие поучительные и обличительные монологи. Надо отдать должное: она произносила их страстно, увлеченно и вдохновенно.

Она была убеждена, что воспитание человека должно проводиться исключительно и сплошь на положительных, педагогически выверенных, уточненных и обсосанных со всех сторон, как солдатский устав внутренней службы, примерах. Она сама выросла на таких, специально отобранных для воспитания, примерах художественной литературы и знает, как благотворно подействовали они на ее эстетическое и иное прочее развитие. Во всяком случае, так ей казалось. А раз ей так казалось, то других мнений по этому поводу не должно было быть.

И вот однажды, вернувшись со службы, она услышала, как Мишка браво и невинно, словно Швейк, распевал в своей комнате:

"Этого еще не хватало! — пронеслось в ее голове. — Сейчас он, чего доброго, и про тещу еще запоет. Там, кажется, есть строфы про то, что при трех женах должно быть три тещи. Черт те что!"

доносилось из-за двери беспечное песнопение одиннадцатилетнего мальчика.

— Миша! Сейчас же прекрати! — гневно крикнула мама.

Дверь распахнулась, на пороге появился Мишка и, удивленно округлив карие глаза, воззрился на разгневанную мамашу.

— Почему?

— Ты хоть вдумался в то, что поешь?

— Нет. А зачем?

"В самом деле, зачем ему вдумываться в эти ужасные, совершенно не педагогические слова? Кажется, я совсем не то говорю", — пронеслось в маминой голове, но тем не менее, вопреки этой здравой мысли, она строго сказала:

— И очень плохо.

— Ладно, я вдумаюсь, — пообещал Мишка.

— Нет, нет! — Мама предостерегающе, словно заклинатель змей, вскинула руку над головой. — Ты не должен знать… петь… — Она запуталась.

— Почему? — удивился Мишка. — У нас в школе все поют. Это же из кинофильма. Ты сама смеялась, вспомни, как здорово там Вицин, Никулин и Моргунов…

— Я не помню такого фильма, — дипломатично солгала мама, хотя прекрасно все помнила, даже то, что действительно вместе с сыном дважды смотрела этот фильм по телевизору и от души смеялась над проделками трех веселых актеров. Но тогда она не придавала этому фильму такого зловещего значения. Она не предполагала, что этот фильм так обнаженно и вульгарно может подействовать на воспитание детей. Подумать только: у них, видите ли, вся школа поет про трех жен! Но это только одна школа. А сколько школ в Москве? В Московской, Ивановской, Калужской, Новосибирской и других областях? В РСФСР? Вообще — в Советском Союзе? Бог ты мой!