Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

— Миша! — позвала она. — Приведи мне еще один пример из кино, тоже наиболее распространенный у вас в классе.

Мишка встал на пороге комнаты, с усердием поглядел, округлив глаза, в потолок и сказал:

— "Берегись автомобиля".

— Да? — обескураженно, в замешательстве спросила мама. — Но ведь там, насколько мне известно, ничего такого, собственно…

— Как ничего такого? — удивленно и даже радостно воскликнул Мишка. — Очень даже чего.

— Ну, например? — попросила мама.

— Например, когда Маруся…

— Это еще что за Маруся? — строго спросила мама.

— Ну, мы так зовем преподавателя математики, Алексея Николаевича. А что?

— Ничего, очень странно. Однако продолжай, я слушаю.

— Ну, когда Маруся кого-нибудь выгоняет из класса, мы все кричим: "Свободу Юрию Деточкину!"

— Ладно, ступай.

Она горестно подперла щеку ладонью и задумалась. "Как странно, — думала она, — пожилого, уважаемого человека, отца студентов, кажется, даже дедушку уже, называть "Марусей". Она представила этого самого математика, его лысую, похожую на редьку хвостом вверх, как у Ивана Никифоровича, голову с оттопыренными ушами, его привычку не то горестно, не то смиренно по-бабьи складывать руки на пухленьком животе, его неповторимый, совершенно невероятный для такого солидного мужчины тонкий-тонкий бабий голос и улыбнулась: Маруся, типичная Маруся! Однако! Она нахмурилась.

Не слишком ли это бессердечно, грубо роняет достоинство советского школьника? Впрочем, она ведь тоже была школьницей, и, помнится, одного их педагога, очень доброго, умного, звали Бармалеем, а Мишкин дед, который тоже в свое время был советским школьником, рассказывал, что у них в образцовой школе (надо только подумать, что этот ужасный дед учился в образцовой школе!) одного любимого учителя русского языка звали Степкой-растрепкой.

доносился из соседней комнаты бодрый Мишкин голос.

Она уже не стала спрашивать, откуда взялась у него эта песенка. "Пусть, — устало" и горестно подумала она. — В мире все так странно, нелепо и загадочно", — и, пригорюнившись, сама тихо запела:

Эту песенку, когда она была школьницей, распевали в одно прекрасное время все ее подружки, теперешние филологички, музыкантши, докторицы, станочницы, архитекторши…

Какой, должно быть, ужас эта песенка вызывала тогда у их матерей…

Раз в месяц, в воскресенье или в субботу, после того, как Масловы Петр Кузьмич и Васена Ильинична, попросту баба Вася, получат пенсию, вся родня приезжает к ним в гости.

Это законно, как дважды два — четыре, и никто не смеет нарушить такой строгий и веселый закон. Бывали, конечно, иной раз ЧП, кто-нибудь вдруг заболеет или срочно улетит-укатит в далекую и долгую командировку, но подобное беззаконие случалось не часто: здоровье у всех было, как говорится, слава тебе господи, — хворали редко, а в командировки ездили, пожалуй, и того реже. Лгать же, изворачиваться никто не умел и не любил, у всех от мала до велика, при каких бы то ни было обстоятельствах, дважды два всегда было четыре. Хоть кол на голове теши.

Сперва съезжались в старом доме, что стоял на Курской канаве, а теперь после того как дед с бабой переехали на другой конец Москвы, в новый район, в новый дом, километров за двадцать от славной той канавы, строжайший семейный закон все равно считался в силе. Стали собираться на новом месте.

Народу к деду с бабой в такой день съезжается целый табор, толпа: сын с женой, две дочери с мужьями и внуки. Черт те как шумно, бестолково и весело становится в тихой стариковской квартирке. Поначалу, пока суд да дело, все сейчас же разбиваются на самостоятельные группы. Пятеро внуков — сами по себе, баба Вася с дочерьми и невесткой — сами по себе. И обе эти группы сами по себе гомонят, суетятся, у всех взвинченно-праздничное настроение. Что касается Петра Кузьмича с сыном да зятьями — то особая компания. Эти пока не гомонят и, покуривая, ведут многозначительные рассуждения о всяких более или менее интересных событиях, происшедших за ближайший период как во всем мире, где-нибудь в далекой Венесуэле, или в Конго, или в Париже, а также поблизости от Кузьминовых собеседников или даже в их присутствии. Но придет срок, загомонят и они: сядут за стол, хватят пару-тройку граненых стопок и — пожалуйста!

Все здесь у бабы с дедом в такое воскресенье бывает не как у людей, а так, как не бывает, наверное, нигде и никогда. Ребятишки, что первоклассники, что пятиклассники, чуть на головах не ходят, кричат, резвятся и потеют от радости, поскольку дома на головах ходить им не разрешают, а здесь все позволено. Молодые женщины, сгруппировавшись на кухне будто бы для того, чтобы помогать бабе Васе, а на самом деле не оказывая ей никакой физической помощи, из кожи лезут вон, чтобы выглядеть друг перед другом как можно изящнее и осведомленнее в модах, кулинарии и в том, как, когда и что случилось с кем-нибудь из общих знакомых. Нет, они не сплетничают, боже упаси! Они просто задушевно рассказывают друг другу все, что видели или слышали за прошедшее время. Только и всего. Например, какое на ком видели платье, кто с кем поссорился и уже успел помириться, какие довелось попробовать приятные на вкус, простые в приготовлении и совершенно недорогие кушанья. Однако, в силу своей женственности, они не могут говорить тихо-мирно, терпеливо выслушивать друг друга до конца не могут и, спеша показать свои познания, галдят почем зря. А если кому-нибудь из них все же случается оказать бабе Васе помощь и отнести в соседнюю комнату какую ни то тарелку, делается это с таким изящным кошачьим проворством, что, промелькнув туда-обратно, можно всегда успеть "услышать, чем началась и чем кончилась не то что история, но даже фраза где-нибудь в середине этой истории, будь эта фраза хотя бы всего из трех-четырех слов.

Да и то сказать: квартирка у стариков Масловых маленькая, однокомнатная, хотя и входит в состав огромного двенадцатиэтажного дома, очень похожего по своей конфигурации на коробку из-под сигарет с фильтром, если поставить ее на попа. Таких домов много нынче понатыкали в разных концах столицы как в одиночку, так и целыми колониями.

Петр Кузьмич долго рыпался-ерепенился и не хотел сюда переезжать, потому что, мол, такой скороспелый дом свободно может так же поспешно треснуть-скособочиться или еще черт знает что выкинуть, но вся родня стала смеяться над ним, обвинять его в консерватизме, отсталости взглядов, в потере ощущения нового, даже называть его чуть ли не трусом, и он, еще немного покуражась для приличия, сдался, в конце концов дал на переезд свое согласие.