Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

Бегенч рассказывал до тех пор, цока голос не потерял и только сипел, а его все расспрашивали, в десятый раз допытывались, не встречал ли Джуму, Мердана, Сапара…

Он только головой тряс, пытался руками разводить, да это у него неловко получалось, так как левый рукав был пуст.

— Большая штука война, — покачивали папахами аксакалы. — Столько времени находиться на ней и не встретить ни одного земляка!.. Наверно, столько в ней парсангов [32] Парсанг (фарсанг) — старая мера расстояния, 5–6 километров. , как от нас до Ашхабада.

— Больше! — синел Бегенч и тянулся к пиале — горло промочить. — Больше, яшули! В десять раз… в сто раз больше!

— Ай-вай! — качали тельпеками [33] Тельпек — мужская шапка из специальной овчины, папаха. аксакалы. — Какая большая война!

Маленький Назарчик топтался возле Атабек-аги, приглядывался к однорукому солдату — таких он еще не видал.

— Внук ваш, ага? — свистел осевшим голосом Бегенч.

— Правнук, — уточнял Атабек-ага.

— Зовут как?

— Назаром зовут. Друг такой у Керима был. Русский человек, а по имени — Назар.

— Хорошо назвали. Когда Керим вернется, радоваться станет.

От этих слов Акгуль расцвела, прикрывая яшмаком [34] Яшмак — "платок молчания", конец головного платка, которым замужняя женщина прикрывает низ лица при мужчинах. свое неприлично заалевшее лицо, но не радоваться она не могла.

— Оказывается, и у русских есть имя Назар, — произнес один из стариков, — и у других народов есть. Еще когда басмачи были, пришел в Торанглы один человек, раненый, убежища искал, мы его прятали от головорезов Ибрагим-бека. Его тоже Назаром звали, как и вот этого маленького джигита… Подойди сюда, Назар-джан!

Атабек-ага вдруг испугался, что Назарчика сглазят, порадовался догадливости невестки, которая прижала сынишку к себе, скрыла в своих объятиях, поспешил перевести разговор на другое:

— Одинаковое имя может в разных местах встречаться… Ты, Бегенч, лучше о войне расскажи. Когда она, проклятая, кончится… Есть такие слухи или нет слухов? Сколько ей еще продолжаться, нас и других людей мучить? Сломят шею этому в недобрый час рожденному Гитлеру или у него еще сил много? Сколько месяцев ты в больнице лежал?

— В госпитале, яшули, я полтора месяца пробыл. А война, что ж, идет война, трудно угадать, когда ей срок выйдет. Ясно одно: нынче фашисты не прут напролом, как прежде, вдохновляясь легкой победой. Слабеет их напор. А наши все больше сил набирают. Значит, рано иля поздно сломаем врагу шею.

— Как гусенку? — бодро подсказал Гуллы.

— Ну-у… гусенку, конечно, легче голову отвернуть, чем фашисту, — просипел Бегенч, и голос его вдруг окреп, набрал полную силу. — Но и фашиста в нору загоним, затравим, как шакала, нашкодившего на бахче!

— Керим писать перестал, — пожаловался Атабек-ага.

— Напишет, — успокоил Бегенч. — На фронте, яшули, не всегда руки до писем доходят.

Маленький Назарчик незаметно прикорнул на груди у матери. Где-то прокричал петух. Вторя ему, заикал осел. Сельчане пожелали Бегенчу доброй ночи и разошлись.

Молочно-белая вывалилась из прорехи серой пелены небес луна, осветила дорогу золотистым светом, Атабек-ага и Акгуль шли молча. Глухая тишина царила вокруг, лишь звук шагов слышался, да мирное посапывание Назарчика.

Недавнее приподнятое настроение Акгуль уступило место тоске, молодая женщина приуныла, сама не зная, почему такое случилось. Ей плакать хотелось, и она дышала прерывисто, с трудом сдерживая слезы.

— Дитя мое, — прервал молчание старик, — а что, если мы напишем командиру Керима? Пусть хоть он сообщит нам, что с Керимом, почему молчит.

— У командира… у командира и без нас… без нас дел хватает, — рвущимся голосом ответила Акгуль. — Зачем станем на Керима его неудовольствие направлять? Подождем немножко. Напишет Керим, когда свободную минуту выберет.

Их тени раньше них дотянулись до порога дома и перелились через него.

Акгуль обернулась — в доме Бегенча еще мерцал свет. Он был слабый из-за яркой лупы, но от него в сердце Акгуль засветился маленький огонек — ничего, скоро и Керим вернется…

Еле волоча ноги, бредут по дороге пленные. Гонят их конвоиры, словно стадо баранов, хотя и отстающих баранов не бьют так безжалостно, как пленных: коваными сапогами, прикладами, палками, плетьми. Могут и пристрелить ни за что ни про что.

Полуденный зной палит. Озеро бы сейчас, возле которого Абдуллу нашли! Родничок бы, в котором искупались с Керимом! Лечь бы ничком, припасть к воде губами — и пить, пить, пить без конца, лишь дыхание переводя!

Вспоминает минувшее Николай Гусельников — и муторно на душе становится. Плечо разболелось, надкусанное вражеской пулей. В горячке боя не заметил, что ранило, а сейчас ноет, дьявол его побери. Заражения бы не было!

Керим прихрамывает. По мякоти зацепила пуля, скорее кожу сорвала, чем мякоть, а все равно наступать больно. А ступать надо твердо — отстающих конвоиры пристреливают без предупреждения.

Абдулла идет потупясь, не смотрит ни вперед, ни по сторонам. Ноги сами по себе шагают, несут туловище, а головы нет, голова в той рощице осталась. «И зачем только я не настоял на своем! Зачем нас в рощицу эту дурацкую понесло, а не в лес! Пусть дальше, пусть крюк, зато целы бы остались, на свободе…»

…Они сменялись через каждые два часа — часы были и у Гусельникова, и у Абдуллы. Первым в карауле стоять вызвался Керим. Товарищи как прилегли, так сразу и сморил их сон. А он, преодолевая сонливость, сквозь невольно смежающиеся веки поглядывал на солнце, поглядывал на часы. Мысли были о далеком, за тысячи километров отсюда…

Вот такое же солнышко светит и над Торанглы, то же самое солнышко — как в сказке это. И тут оно — и там. Смотрит ли на него дедушка? Смотрит ли Акгуль? А Назарчик? Какой он — трудно представить. Что они там сейчас делают? Вспоминает ли дедушка о подаренном ноже? При первой же возможности заверну к Авдотье Степановне, заберу его… А родители Акгуль, вероятно, уже к осенней стрижке овец приступили. Акгуль тоже мастерица с овцами управляться, теперь ей на хлопковом поле работать приходится — на отгонное пастбище с маленьким не уедешь, да и дом ей нельзя бросать, дедушка дома, присматривать за ним обязана… Интересно, залечил ли Ораз свою ногу? Может, и его в армию призвали? С Бегенчем мы как расстались на пересыльном пункте, так ни слуху о нем, ни духу…

Опять к сыну мысли вернулись — в груди ворохнулась, булькнула нежность. В марте родился сыночек, семь месяцев ему от роду. Говорит ли? Ходит ли? Не вспомнить, какими бывают дети в возрасте семи месяцев. Если не стоит на ножках, то, наверное, хоть ползает. Быстрее бы война эта кончилась, на сыночка бы поглядеть! Мне, несомненно, повезет, когда жребий тянуть станем, к кому в первую очередь ехать: к Николаю, к Абдулле или ко мне! Втроем и завалимся в Торанглы — как там все обрадуются!