Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

— Пусть будет так… — тяжело вздохнув, решила Акгуль, — наверное, вы правы, Керим не может принадлежать только нам одним.

— Спасибо, дочка, — растроганно произнес председатель, — мы знали, что ты так и решишь. Пусть все знают Керима.

— Верно говоришь, башлык, — задумчиво оглаживая седую бороду, обронил старый охотник. — Пусть все знают Керима. Только когда будете писать табличку, не забудьте — больше ста человек не вернулось с войны в наш аул…

Главный вопрос, по которому они пришли, был решен, и председатель поинтересовался жизнью Назара.

— Акгуль, пойди-ка, дочка, позови маленького Реджепа и его дружка Рахмана, — распорядился старик и задумчиво молчал до тех пор, пока не возвратилась невестка с двумя мальчишками.

— А ну, повтори, дорогой Реджеп, что ты мне говорил сегодня утром у реки, — попросил мальчика Атабек-ага.

— Хемра подложил деньги в карман Назару, — выпалил единым духом мальчишка, — он нам сам рассказывал. Правда, Рахман?

— Точно! — подтвердил Рахман. — Сам рассказал.

— Выходит, зря парень уехал в Сибирь, — сказал парторг. — Завтра же попрошу собрать комсомольское собрание, — заверил он старого охотника. — Пусть Назар возвращается.

— Нет уж, — сказал Атабек-ага, — теперь пусть кончает десятый класс, а там видно будет…

— Какой подлый сын у косого Кули! — возмущенно трясли бородами старики. — Сейчас мы зайдем к нему и все расскажем, все поставим на свое место!

Председатель колхоза и парторг скатали ковер с портретом Керима и, простившись, вышли. Дом опустел, как будто из него вынули душу. Наступившую тишину нарушил почтальон Овез. Он принес письмо от Назара — толстое, с красивой большой маркой. И новая радость вытеснила горечь утраты. В письме была фотография. Взглянув на нее. Атабек-ага почувствовал себя совсем молодым, и сердце забилось в груди гулко-гулко: Назар был сфотографирован с белокурой девушкой; они смотрели друг на друга и улыбались доверчиво, нежно. И понял старый охотник, как светло и радостно на душе у его правнука. Так могут улыбаться только счастливые и молодые, те, у кого впереди еще целая жизнь!

Фотография была цветной, Атабек-ага впервые видел такие. Он с удовольствием рассматривал девушку с правдивыми синими глазами. Девушка понравилась старику, и он порадовался за своего Назара. Широко улыбаясь, Атабек-ага передал фотографию невестке.

— Вот видишь, а ты хотела сдать соллончак в музей!

— Атабек-ага, но она не туркменка…

— Ну и что? Главное, чтобы любили друг друга!

— Но Назар еще совсем мальчик…

— Не моложе Керима, когда вы поженились, — усмехнулся старик, — свадьба — дело молодое. Не ждать ведь Назару до старости. Знаешь что, Акгуль, — вдруг решил старик, — давай-ка поедем в Сибирь. Давно Николай зовет. И девушку посмотрим, и с родителями ее познакомимся. Поедем?

— А почему бы и нет, — решительно поддержала старика Акгуль. — Почему бы и не поехать!

— Вот и хорошо… Напеки-ка, дочка, в дорогу чуреков, приготовь свежей каурмы, а я барана зарежу — и в путь!

Назар писал, что все у него обстоит нормально, что Гусельниковы замечательные люди и он не чувствует себя в их семье чужим. Писал, что учится кататься на коньках, что девушку зовут Нина и она очень хорошая…

Вспоминая письмо правнука, строку за строкой, блаженно улыбался старый охотник в ночи, глядел в потолок дома и вспоминал свою молодость, не знал, что отходит ко сну, чтобы никогда уже не проснуться. Не выдержало старое сердце радости. С могучего дерева жизни облетел еще один лист…

В Шияне всё из дерева: стены, крыши, изгороди; тротуары и те деревянные. Без тротуаров в Шияне беда — хлынут осенние затяжные дожди, и сразу утонешь в грязи по уши. Лес со всех сторон обступил село, прижал к высокому обскому берегу. Сразу за дальней околицей начинаются лесоразработки, уходят в тайгу лесные просеки, словно продолжение улиц Шияна.

До недавнего времени шиянцы сами заготавливали лес, сами сплавляли его по широкой Оби, и жизнь их текла размеренно и спокойно, словно приноравливаясь к могучему плавному бегу реки, неспешно несущей свои воды меж крутых берегов, густо поросших вековыми елями, пихтами, лиственницами, красавцами кедрами, зорко осматривающими тайгу с высоты своего исполинского роста.

Казалось, ничто не предвещало перемен в жизни шиянцев, но вот однажды ранним весенним утром привез пассажирский теплоход большую группу молодежи — девиц с наклеенными ресницами и размалеванными кукольными личиками, парней в узких брючках, в клетчатых пиджаках, с подкладными плечами, с непременными бакенбардами на щеках, с шаркающей стариковской походкой. Оказалось, привезли в Шиян тунеядцев. Все они были из больших городов, привыкли жить припеваючи — с утра до вечера, томясь от безделья, прожигали свою жизнь в кутежах и картежных играх, свято исповедуя принцип: «Бери все — не давай ничего! "

После коньячных и ликерных рюмок, после невесомых карт особенно тяжелыми казались им лопаты, топоры, пилы. Многие из них роптали, писали жалобы, требовали освобождения от работ, пытались симулировать, чтоб вернуться домой. Но путь к дому лежал для них только через честный труд, и не каждый из приехавших осознавал это.

Главарем прибывших в село парней был двадцатилетний хлыщ из Одессы Алекс Лосенко — он же Лось. Заводилой среди девушек была Стелла Шамраева из Ленинграда — Стелка-Ветерок.

Днем они работали на лесоповале, а точнее, делали вид, что работают, или, как говорил Лось, "обозначали движение на месте", по вечерам собирались за бутылкой в общежитии, бренчали на гитаре, пели привезенные из дому песенки, вспоминали легкую жизнь, — словом, "балдели".

напевал, полулежа на узкой железной кровати, Лось, лениво оглядывая слушателей светлыми глазами навыкате: равнодушно длинную, вихляющуюся в танце фигуру своего верного слуги Ивана Хвоща и сидящую на стуле Стеллу Шамраеву, покачивающую носком ноги миниатюрную туфельку.

— А на Крещатике сейчас каштаны цветут, — вдруг сказал Хвощ, замедляя свое вихляние, — все рестораны и кафе нараспашку — заходи, заказывай…

— На Невском народу тьма, — подхватила Стелка, — все разряженные в пух и прах!

Она томно прикрыла глаза, и ее тонкое белокожее лицо в ореоле рыжих волос стало таким нездешним, таким далеким от этой обшарпанной общежитской комнатушки, от стола с недопитой бутылкой "плодово-ягодного", с гранеными стаканами и объедками небогатой закуски. Светлая кофта крупной вязки с высоким стоячим воротником подчеркивала стройность ее белой нежной шеи с пульсирующей голубой жилкой. Ветерок отличалась той редкой красотой, которая берет не правильными чертами лица и идеальными пропорциями тела, а неуловимой беглой живостью и переменчивостью, той игрой каждой черточки, которую невозможно запечатлеть на фотографии или передать словами.