Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

— Выкинь из головы Крещатик, Хвощ, забудь про Невский, Стеллочка, завтра снова наденете сапоги, фуфайки и двинете лес рубить. И так еще два годка… До полного исправления. А ну налей, Ветерок, по последней, — отбросил гитару Лось. — Вперед без страха и сомненья!

— Мальчики, прошу! — разлила по стаканам остатки вина Стелка.

Выпили, закурили.

Жадно затягиваясь, Стелка прикрыла длинными ресницами глаза. Словно тень пробежала по ее лицу, и на какой-то миг оно сделалось по-детски беззащитным, жалким.

— Алекс, музыку! — отчаянно вскрикнула Стелка и, живо вскочив на стол, пнула пустую бутылку. — Музыку, Алекс!

Лось ударил по струнам, и застучали по столешнице тонкие Стелкины каблучки.

— Стелка, жми! — восхищенно заорал Хвощ и ринулся плясать на середину комнаты. — Чаще, Алекс, чаще!

Рыжие волосы разметались по хрупким плечам. Ветерок выбивала такую отчаянную чечетку, что гитарист едва поспевал за ней.

— Чаще, Алекс, чаще! — орал Хвощ.

Вдруг Стелка спрыгнула со стола и, упав на кровать, зарылась лицом в подушку.

Замолкла гитара. В наступившей тишине было явственно слышно, как всхлипывает, давится рыданиями Стелка.

— Стеллочка, что с тобой? — недоуменно спросил Лось.

— Что с вами, королева? — поддакнул ему Хвощ.

— Убирайтесь к черту, кретины проклятые! — повернув к ним мокрое от слез, злое лицо, истерически закричала девушка. — Пошли к черту, ублюдки!

— Может, мало выпила? — глумливо ухмыльнулся Хвощ.

— Заткнись, — оборвал его Алекс, — истерика у нее… с кем не бывает, — добавил он меланхолично и по-стариковски вздохнул.

— А ты, Хвощ, когда-нибудь видел меня пьяной? — с ненавистью сузив глаза, спросила Стелка.

— Н-нет, — растерянно пробормотал Хвощ.

— И не увидишь… А ты, Лось, все еще мечтаешь затащить меня в постель? — Стелка приподнялась с кровати, привычно оправила свои пышные рыжие волосы, вытерла слезу и, сложив аккуратную фигу, сунула ее под нос наклонившемуся к ней Лосю. — Вот тебе, понял!

У туркменов, как и у многих других народов, принято хоронить покойников в день смерти — и чем быстрее, тем почетнее для умершего. Так что Назар при всем желании не смог бы проводить в последний путь любимого прадеда — слишком далеко от Новосибирска родной поселок на берегу Амударьи. Когда пришло письмо от матери с известием о смерти Атабек-аги, поселок уже начал забывать об этом событии. Да и немудрено, и необидно для старого охотника — настало жаркое время уборки хлопка, день-деньской все были заняты в поле. К тому же Атабек-ага частенько отсутствовал в поселке по нескольку месяцев, вот и теперь многим казалось, что старый охотник уехал и еще вернется. Они успокаивались на этой по-детски наивной мысли.

Назару тоже не верилось, что прадеда больше нет среди живых. Умом он понимал, что непоправимое свершилось, а сердце не хотело принять жестокую весть, сердце еще надеялось… В первые дни Назар думал о прадеде постоянно, вызывал в памяти все, что помнил, но постепенно все реже и реже…

Пролетела зима, прошумев метелями. Как один день промелькнула весна. И вот уж окончена школа!

Как и тысячи других их ровесников, Назар и Нина всю ночь бродили с одноклассниками по Новосибирску, пели, танцевали на площади, потом спустились к реке. Светало. Посреди широкой Оби золотым бугорком приподнималось солнышко. Розовые блики бежали по воде, переламываясь на темных силуэтах грузных барж, рассыпаясь многоцветными искрами вдоль борта белоснежного пассажирского теплохода, сверкая в бурунах пены, поднятой юркими буксирами.

— Нам бы такую реку, — мечтательно сказал Назар, — какая огромная, особенно сейчас, утром.

— Да, велика матушка Обь, — засмеялась Нина. — Она и нам не мешает. Слушай, есть идея. Давай съездим к тете Тоне и к Митричу недельки на две, перед экзаменами?! Ты, я, Сережка. Согласен?

— С удовольствием… — Назар смутился, дух у него захватило от неожиданной возможности еще две недели — целых две недели! — каждый день видеть Нину. — А на медведя пойдем? Я нож возьму дедовский, — пошутил он, стараясь изо всех сил подавить охватившее душу ликование, чувствуя, как горят его щеки.

— Зря смеешься. Там и медведи водятся. А белочек, бурундуков — на каждом шагу. Шиян — двести сорок километров вниз по Оби. В общем, неподалеку отсюда. Митрич тайгу знает наизусть, каждая тропка у него на памяти, каждая лесина… Замечательные старики, они так будут рады, я тебе просто передать не могу! Ну что, решено? — Нина протянула ему ладошку. — По рукам?

— По рукам! — Назар весело, дурашливо шлепнул ее ладошку своей широкой ладонью, и ему захотелось поцеловать ее в губы — такие нежные, такие живые, такие близкие и такие недосягаемые! Голова сладко закружилась. В памяти мелькнул высокий берег Амударьи, желтые воды под обрывом, остро вспомнилось чувство страха, которое испытал он тогда, когда стоял на обрыве, оставшись один на один с высотой. Сейчас Назар испытывал что-то похожее. Что-то очень похожее… И он решился.

— Нина…

— Да?

— Нина…

— Я тебя слушаю, — васильковые глаза вспыхнули так ослепительно, с такой простосердечной насмешкой, с таким ожиданием…

— Нина…

— Ну говори же, — подзадоривая его, она капризно топнула ножкой. — Ну!

— Нина, я… — Сиплый гудок буксира заглушил главное из того, что сказал Назар. Сказал, как бросился в реку…

И она ответила…

А буксир все ревел — оглушительно, нагло, неостановимо… Когда наступила тишина, оба стояли растерянные, ошарашенные признанием, которое вроде было и в то же время его не было…

Молчали долго, каждый надеялся переиграть другого.

— Ты что-то сказал? — наконец будничным, равнодушным тоном спросила Нина.

— Река, говорю, широкая…

— А-а… — Нина не хотела сдаваться, хотя и поняла, что Назар оставил ее с носом. — Так прокатимся по широкой реке?!

— Прокатимся! — облегченно засмеялся Назар и крепко взял ее за руку.

Нина не отняла руки, и они пошли так по набережной, залитой чистым утренним светом, вдоль широкой реки, дышащей свежестью.

Белоснежный трехпалубный красавец теплоход поразил Назара своим великолепием. Не только таких, но даже похожих пароходов не было на Амударье.

— Как будто не корабль, а дворец! — удивился Назар, оглаживая дубовые поручни лестниц, глядя в оправленные бронзой зеркала, ступая по мягким коврам салонов. — Ты смотри, даже пианино!

— Не пианино, а рояль, — поправила его Нина, — самый настоящий рояль!

Нина села за рояль, откинула крышку и взяла первые аккорды… Они наполнили салон, вырвались сквозь открытые окна наружу, полетели к далекому берегу. Играя, Нина, казалось, забыла все окружающее. Теперь для нее существовали только, черно-белые клавиши. Ее тонкие длинные пальцы уверенно бегали по ним, и каждый при прикосновении отвечал ей своим голосом, словно благодаря за то, что она дотронулась до них…