Франтишек Гечко - Святая тьма

— Не дам, — буркнула хозяйка и схватила со стола пустую бутыль. Но дойдя до дверей, не выдержала и милостиво крикнула. — Подождите минутку! — повернулась и побежала к воротам. Осторожно приоткрыв их, она сердито завопила в темноту: — Перепету-у-я! — Но не дождавшись ответа, захлопнула ворота и в сердцах бросила: — И куда эта негодница запропастилась?

Услышав ее крик, парни засмеялись.

— Не волнуйтесь, тетушка, — успокоил ее один из солдат. — Не успеем мы допить вино, как Перепетуя объявится…

— Если бы она знала — спаси нас, — где и с кем ее птичка сидит, то тогда уж — помилуй нас, — пропел Амзлер. — Но все, кто знает, — молчок!

— Могила! — ответил хор с хохотом.

В это время со стороны Поличкова переулка послышались чьи-то шаги. Венделин Кламо подошел к мосту и уселся на ограду возле фигуры святого.

— Перепету-у-я! — снова выбежав на улицу, закричала хозяйка. Ответа не было. Увидев подходивших к дому мужа и мясника, она обратила свой гнев на них: — Погодите, пьянчуги, вот я вам покажу! — Но заметив капеллана — особу духовную, — вежливо пригласила. — Очень вам рада, паи капеллан.

Венделин Кламо уже хотел тронуться дальше, но в этот момент до него явственно донеслись слова:

— Ты как яблонька весной, дорогая Перепетуя!

Старик так и подскочил. Да ведь это его сын Винцент!

Кламо подошел поближе и вгляделся. Так и есть. Парень сидел с Перепетуей Клчованицкой на лесенке, по которой спускались к ручью по воду.

— Матушка убьет меня! — сказала девушка, продолжая, однако, сидеть на месте.

В это время Якуб Амзлер и его товарищи снова принялись распевать богопротивные псалмы.

— Выгони этих негодных безбожников, Боно, — обратилась к мужу вконец разозленная Схоластика. — Чавара передал мне с Донбоско, что прикажет закрыть наш шинок, если у нас еще хоть раз будут петь эти бесстыдные песни.

— Пусть эта гардистская пташка поцелует меня в…

— Пускай стоит, что с ней станется?

Впрочем, Бонавентура тоже не собирался породниться с железнодорожником. Поэтому он подошел к воротам и сам позвал дочь:

— Туя-а!

— Отец! Теперь уж надо идти! — девушка поднялась со ступенек.

Венделин Кламо, согнувшись, прошмыгнул через мост. Он давно уже слышал, что его старший сын бегает за дочкой шинкаря, и знал, что парню это не принесет ничего, кроме горя: ведь в Дубниках испокон веков молодых людей соединяла не любовь, а виноградники: они женили, они выдавали замуж.

Дом Кламо стоял в глубине небольшого двора. Ворота были настолько узкие, что через них с трудом проезжала груженная дровами телега. Но все же и дом, и двор, и садик были собственностью его, Венделина Кламо, и его жены Вильмы, люди им не докучали, а это в Дубниках кое-что значило.

Молодые Иванчиковы жили в передней комнате.

Когда Кламо взглянул на их окно, у него забилось сердце — время позднее, а света нет, видно, зять еще не пришел. В кухню, где собственно протекала вся жизнь семьи и откуда вели двери в обе чистые комнаты, он заходить не стал, а подошел к окну и заглянул внутрь. Жена и дочь сидели у стола. Зятя не было видно.

В дом Венделин вошел с мрачным лицом.

— Ну, божья душа, идешь наконец! — приветствовала его Вильма тоном, каким обычно встречает жена своего запоздавшего мужа, обрадованная, что он наконец вернулся, и недовольная тем, что он где-то прошатался допоздна. — С самого обеда меня люди пугают, будто с тобой беда стряслась…

— Ну, как вы тут? — Кламо сделал вид, что не слышит ee ворчанья.

— Сам видишь, живы еще, — буркнула Вильма раздраженно. Она сидела за швейной машинкой, которую переставила от окна к столу, поближе к лампе. Цилька, низко склонившись над столом, что-то выкраивала ножницами из тонкого белого полотна. Обе — мать и дочь — готовились к великому событию.

— Ты Янко не видал? — спросила Цилька, стараясь казаться спокойной. Но Кламо сразу почувствовал, что дочь так же терзает страх, как и его самого. Так спрашивала она еще в детстве, когда ее что-нибудь мучило или обижало.

— Я думал, что он уже дома, — солгал старик. Он вымыл в тазу руки и вытер их полотенцем, висящим на дверном косяке.

— А мы думали, что вы придете вместе, — Цилька украдкой смахнула слезу. Она была на последнем месяце беременности и стала очень нервной. Музыка и хор отнимали у мужа все свободное время. Это подчас приводило Цильку в отчаяние. Вильма оставила шитье, освободила часть стола и достала из духовки ужин. — Винцек приехал вечером из Братиславы, по увольнительной…

— Знаю, — Кламо сел за стол.

Дверь отворилась, и в кухню вошел Тонько. От яркого света он с минуту моргал и протирал глаза. Как и все остальные дети, глаза он унаследовал от матери, но у него они занимали добрую треть лица. На Тонько была синяя в белую полоску пижамка, из которой он давно вырос.

— Папочка, а пан директор Чавара сказал нам на уроке истории, что ты белый еврей, — хмуро заявил он отцу.

— Болван ваш директор! — Железнодорожник небрежно перекрестился и погрузил алюминиевую ложку в фасолевую похлебку.

— И ребята меня дразнили…

— А ты бы дал им как следует!

— Я дал… — признался мальчик без особого энтузиазма.

— Дайте отцу покушать! — одернула их мать. — А ты, Тонько, иди-ка спать, тебе завтра в школу! И послушай меня: не горюй, что тебя дразнят белым евреем, и не дерись из-за этого. Скажи, что Иисус Христос тоже был еврей…

Венделин Кламо поднял глаза от тарелки. Лицо его потеплело. Он с любовью поглядел на жену. Вильма стояла, сложив руки на груди и прислонившись к зеленому кафелю печки. На голове у нее был теплый шерстяной платок — последнее время ее часто мучили головные боли. Вильма стояла и ждала, пока муж начнет рассказывать обо всем, что произошло с ним за день. Возвратясь с работы домой, Кламо всегда делился с женой всеми новостями. Ее радовало, что он трезв. Ведь нередко после своих заседаний он, едва добравшись до дому, падал, как сноп. Тонько навострил уши — может, отец расскажет что-нибудь интересное.

— Ты будешь слушаться или нет? — прикрикнула на него мать.

Мальчик недовольно поплелся в комнату.

Как только Тонько закрыл за собой дверь, Цилька не вытерпела:

— Плевать в этого бездельника Ременара тебе не следовало, — начала она поучать отца.

Венделин Кламо вздрогнул и молча отложил ложку. Похлебку не доел, а до лапши с маком даже не дотронулся. Такого выговора от дочери он не ожидал. Они любили друг друга, и до сих пор, что бы один из них ни сделал, другому и в голову не могло прийти упрекнуть его.

Вильма отскочила от плиты, встала посреди кухни, уперев руки в бока, и с гневом заговорила:

— Ты бы лучше думала о своем Янеке. Это для чего же он на вчерашнем празднике строил из себя шута горохового? Ты ребенка ждешь, а он выкидывает номера, как мальчишка! А отца ты не тронь!