Франтишек Гечко - Святая тьма

— Мне в этом музыка помогла, — сказал Иванчик, — а к музыке привили вкус вы…

— Мы? Каким образом?

— Вечерами я всегда бегал к вашему дому на Франтишканской улице, чтобы послушать, как вы с женой дуэтом играете на скрипке. Слушателей у вас всегда было хоть отбавляй, и больших и маленьких… А вы ведь и не догадывались, что соседи стояли под вашими окнами, затаив дыхание!.. Я плакал бывало, когда слушал, как вы играли «Матушка, мама, я бы пошел…». Мы тогда еще жили сносно, отец работал на вагоноремонтном, и я упросил его дать мне денег на скрипку… Потом стал учиться играть и по целым дням не выпускал скрипки из рук… Так всем надоел, что меня даже пороли за излишнее рвение. Однако любовь к музыке так во мне укоренилась, что не ослабела до сих пор… Так будет и впредь, если, конечно, Цилька не станет ревновать и требовать, чтобы я оставил свои прежние привязанности. Но хватит об этом… Ведь мы приехали пригласить вас на свадьбу… на нашу свадьбу…

Раздались радостные возгласы хозяев, поздравления. Затем последовали объятия и поцелуи, поднялись бокалы за счастье будущей семьи.

Тут же было решено перейти на «ты», но будущие супруги Иванчиковы не отваживались обращаться к Илемницким так фамильярно.

— А когда же свадьба? — спохватилась вдруг Илемницкая.

— Через три недели! — разом ответили обрученные.

Илемницкие пристально посмотрели друг на друга.

Улыбка сползла с их лиц. Илемницкий провел рукой по лбу, жена его закусила губу, глаза ее наполнились слезами. Встав из-за стола, старая учительница быстро направилась к двери, бросив по дороге мужу:

— Петько, расскажи им…

Гости испугались. Им показалось, что именно они являются причиной того, что эта приветливая, веселая женщина вдруг расплакалась. Они поднялись, чтобы извиниться и откланяться, но Илемницкий настойчиво усадил их обратно.

— Дети мои, вы тут ни при чем. Дело в том, что через три недели нас здесь не будет, мы уже будем в Чехии.

— Как? — У Иванчика сжалось сердце. — Они выгоняют и вас? Вас, Петера Илемницкого?

— А что же в этом странного, мой друг?

— Они хотят изгнать писателя, автора таких замечательных и правдивых словацких книг!

— Ну, если б в этих книгах было меньше правды, я, наверное, смог бы здесь остаться. Личных врагов у меня нет…

Илемницкая вернулась в комнату с опухшими от слез глазами. Чтобы отвлечь от себя внимание, она усиленно принялась угощать молодых людей виноградом, который принесла на тарелке. Ягоды сильно сморщились — как-никак уже конец зимы, — но стали, пожалуй, еще слаще.

— Вчера мне рассказали, что трое здешних глинковцев были на днях в Братиславе, в новом министерстве образования, — заговорила Илемницкая. — Они просили министра, чтобы нас оставили здесь, — ведь мы же только что выстроили этот дом… Разговор, вероятно, носил такой характер: «Он такой хороший человек, этот Петер Илемницкий, — сказали „заступники“, — наши дети его так любят. Если мы, здороваясь, говорим ему: „Слава!“, он всегда отвечает: „Навеки!“ Очень просим вас, пан министр, оставить его в Юре». Но пан министр даже не улыбнулся и ответил резко: «Удивляюсь, любезные, вашей слепоте, как это вы до сих пор не смогли распознать волка в овечьей шкуре — ведь вы ходатайствуете за самого отъявленного коммуниста!» И наговорил им такого, что теперь этим истинным людакам, вероятно, очень стыдно — как это им могло прийти в голову просить за…

— … волка в овечьей шкуре!.. — закончил за нее Петер Илемницкий с невеселым смехом. — Ну так вот, я решил облегчить новому министру задачу и на днях сам попросил разрешение на выезд…

— Чем чувствовать себя чужаком там, где мы всегда были дома, лучше уехать и не видеть всей этой несчастной «словацкой свободы и независимости», — с горечью воскликнула Илемницкая.

— И эта «свобода и независимость» будет все время висеть над нами, если судить по тому, что болтают Мах и Тисо.

— Комедианты, — пренебрежительно кинул Иван-чик.

— Нет, скорее марионетки в руках немцев. Колотят себя в грудь и вопят: «Глядите, глядите напас, какие мы свободные и независимые!»

Сколько честных людей они введут в заблуждение, — грустно добавила Илемницкая.

— В заблуждение?!. Но ведь каждый разумный человек видит, что за их спиной стоит немецкий режиссер в кованых сапогах и стальной каске!

«Сапоги и каска» — эти слова направили мысли Иванчика по другому руслу. Он вспомнил, что пришлось ему наблюдать во время осенней мобилизации. Янко открыл рот и набрал столько воздуха, что пиджак на его груди начал топорщиться. Было похоже, что он собирается произнести длинную речь.

— В прошлом году тот же самый «режиссер» орудовал в чехословацкой армии! — начал Иванчик и тут же осекся, как это частенько случается с теми, кто хочет сказать многое, но не может найти нужных слов. Илемницкая решила помочь ему:

— Где же вы побывали, когда были солдатом?..

— Сначала я участвовал в эвакуации Комарно, потом Новых Замков, — обрадовался Ян неожиданной помощи. — И вот, после Мюнхенского соглашения из Праги пришел приказ отделить от прочих солдат лиц немецкой национальности! Немцы стали отдельно спать и сторониться остальных во дворе казармы…

— Что же было дальше? — спросил Петер Илемницкий.

— Дня через три-четыре «отделили» и тех чехов, которые, отошли за «мюнхенскую черту». Одни их них хныкали, другие ругались, а третьи тут же начали нахально спрашивать: «Ви раскаваривайт немецки?»

— Да. Дда! Все было именно так, как ты рассказываешь, — взволнованно подтвердил Илемницкий.

— После так называемого Венского арбитража отделили солдат-венгров. Мы смотрели на них с такой злостью, будто именно они виноваты в том, что мы потеряли Кошице, Левице и Житный остров!.. Через несколько дней к венграм отправили и словаков, отошедших за «венскую черту». Нас, тех что еще держались вместе, злоба душила, когда мы видели, что" все словаки из городов, отошедших к Венгрии, сразу же превратились в мадьяр: "Прошу коворит только мадьярски!"

— Конечно, ренегатов было немало, — опять вставил Илемницкий, — но не все же словаки так поступали!

— И наконец произошло самое неприятное: словаков отделили от чехов. И ведь как хорошо мы жили до этого! А тут всех словно подменили: из комнаты в комнату, из угла в угол начали летать оскорбления, насмешки, ругательства… Так тошно мне было от всего этого безобразия, что я едва дождался демобилизации. Да, пан учитель, ловкая режиссура.

— Ловкая, очень ловкая. Не нравится мне только, что ты называешь меня "пан", а не "товарищ"!

— Товарищи… — растроганно сказал Ян, обращаясь к обоим Илемницким.

— Кто знает, свидимся ли мы когда-нибудь, — вздохнув, промолвила старая учительница и крепко обняла и поцеловала Цильку. Та часто заморгала, стараясь скрыть выступившие на глазах слезы.