Бурхан Сёнмез - Стамбул Стамбул

Камо сделал шаг к двери и прошел между следователями в коридор. Тащить его и подталкивать не было нужды. Его заветная мечта сбылась, и ему плевать было, что ждет его в конце коридора, за железной дверью. Следователи ушли не сразу.

– Тащите эту сволочь сюда, к Доктору, – сказал один из них.

К камере, схватив за волосы, подвели человека в перепачканной кровью одежде и втолкнули внутрь, прямо на меня. Мы упали, я ударился головой о стену и чуть не сломал руку. Дверь захлопнулась, в камере снова стало темно. Немного придя в себя, я встал и посмотрел на оставшегося лежать человека. Тот стонал.

– Как ты? – спросил я, помогая ему подняться.

Незнакомец с трудом сел, прислонился к стене.

– Рана болит, – проговорил он.

– Куда тебя ранили?

Его волосы, лицо и шея были залиты кровью, но держался он за икру левой ноги.

– Вот сюда. Рана огнестрельная.

– Огнестрельная?

– Да, два дня назад меня схватили после перестрелки. Пулю вытащили в больнице, а потом отвезли сюда. С самого утра пытали.

Когда я протянул руку, чтобы ощупать его ногу, он напрягся, нахмурил брови. Пациенты не любят, когда трогают их раны. Начав работать в больнице, я в первые годы находил такое поведение странным и пытался понять, чем оно объясняется, а потом заметил, что не только больные, но и вполне здоровые стамбульцы стараются избегать прикосновений. В прошлом, когда людей постоянно преследовали заразные болезни вроде чумы или холеры, они все-таки не испытывали такого отторжения от тел ближних. Со временем на смену заразным недугам пришли те, которыми каждый страдает в одиночестве: рак, диабет, инфаркт, а люди отгородились друг от друга и живут словно в скорлупе. Утверждая: «Я – человек», ты теперь тем самым заявляешь о своем желании отграничить себя от других, установить между вами дистанцию. Стоит ли удивляться, что в наше время, когда не только чужие люди, но и друзья избегают физического контакта, пациент в кабинете врача ощущает себя запертой в клетке кошкой? Подобное беспокойство нельзя объяснить одной лишь тревогой за свое здоровье. Мне даже казалось, что в наши дни Стамбул способна опустошить не эпидемия чумы, а лишь эпидемия прикосновений, когда люди, страшась одной мысли о том, что до них могут дотронуться, сбегут прочь из города.

– Позволь осмотреть твою рану. Я врач.

Штанина незнакомца была распорота по шву, в прорехе виднелся белый бинт: рану перевязали. Я осторожно приподнял повязку и повернул ногу к падающему сквозь прорезь в двери свету.

– Кровотечения нет. Швы держатся.

Возвращая повязку на место, я заметил, что незнакомец немного расслабился и уже спокойно наблюдает за моими действиями.

– Холодно, – пожаловался он.

Я приложил руку к его лбу:

– У тебя жар. Но это нормально после ранения. Не беспокойся, заживет.

– Надеюсь.

Я взял кусок хлеба и ломтик сыра, лежавшие рядом с бидоном, и протянул незнакомцу.

Тот замер, как будто увидел что-то непонятное. Я положил хлеб в его ладонь. Незнакомец некоторое время нерешительно разглядывал его, потом откусил немного – и в два счета сжевал весь кусок. Тяжело дыша, потянулся к бидону, напился и сказал:

– Меня зовут Али. Все меня знают по прозвищу – Али Кремень.

Я знал это прозвище. Мало того, оно было вбито в мою память, словно гвоздь. Я наклонился, чтобы лучше рассмотреть его лицо. Сросшиеся брови, морщины на лбу. Лет тридцать, наверное. Выглядел он старше моего сына.

– А я – Доктор, меня все так называют.

– Доктор… Из клиники «Джеррах-паша»?

– Да.

Мы знали друг о друге, но никогда прежде не встречались. Наша встреча, которая должна была состояться несколькими неделями раньше на какой-нибудь из красивых стамбульских улиц или в кафе на набережной, произошла только теперь, в камере. Но мы были еще живы, а значит, путь наш пока не подошел к концу. Он изучал меня с тем же любопытством, что и я его.

– Я думал, ты молодой человек, студент медицинского факультета [25] Медицинский факультет Стамбульского университета (как и известная стамбульская больница) носит имя Джеррах-паши (?–1604), османского политического деятеля, занимавшего, в частности, пост великого визиря. .

Нужно ли сказать ему правду?

Когда моя жена заболела раком поджелудочной железы, ей захотелось быстрее умереть, чтобы не терпеть невыносимую боль. «Сделай мне инъекцию, спаси меня!» – попросила она. В самом начале нашего знакомства мы, двое неопытных влюбленных, бродили по всему Стамбулу и, как было принято в те годы, на каждой пристани загадывали желание, в каждом парке срывали цветок и гадали на его лепестках, сколько будет у нас детей. Как хочется в этом возрасте знать свое будущее! Где мы будем жить через десять лет, что будем делать через двадцать? Что с нами станется через полвека, мы даже не могли себе представить, только мечтали к этому возрасту вдоволь насладиться жизнью. Моя жена слишком рано подошла к границе страны под названием Смерть и теперь хотела перейти ее без боли. «Дорогая моя, если ты хочешь, чтобы мы умерли вместе, я сделаю инъекцию и тебе, и себе», – сказал я. Она попыталась улыбнуться: «Нет, тебе нужно жить. Ты должен увидеть, как вырастет наш сын, а потом – его дети, и только затем прийти ко мне. Но не раньше».

Когда наш сын вырос в молодого мужчину, мне захотелось, чтобы он поскорее женился, – в том числе и для того, чтобы сбылась мечта его матери. Но он ушел из дому, на последнем курсе стал прогуливать занятия на медицинском факультете. Он выбрал другой путь – присоединился к одной из революционных группировок, которых стало в городе так много. Отовсюду приходили известия о перестрелках. Гибли люди. Я следил за событиями, читая газеты. Вздрагивал, встретив имя, похожее на имя сына, или фотографию похожего человека. Порой, когда я садился на пароход, или проплывал на нем под темной тенью моста, или ночью, не в силах заснуть, выходил побродить по набережной, мой сын вдруг появлялся рядом и крепко обнимал меня. Я вдыхал родной запах, похожий на запах его матери, прикасался пальцами к его коже, смотрел в лицо, черты которого все больше заострялись, пытался поймать свет в усталых глазах. «Не беспокойся, отец, со мной все хорошо. Эти дни пройдут». Но они не проходили. Шло время, и мне становилось все тревожнее.

Однажды дождливым осенним утром я рано вышел из дому и направился, спрятавшись под зонтом, в больницу, до которой идти было минут пятнадцать. Сын нырнул ко мне под зонт, взял под руку: «Не останавливайся, пойдем дальше». Он насквозь промок, как бездомный пес. Дрожал, кашлял, прикрывал рот платком. Я поймал такси, отвез его в больницу. Оказалось, у моего сына туберкулез. Он заболел туберкулезом в городе, где почти не осталось заразных болезней, а люди стали избегать прикосновений. Заплатил за убеждения собственным здоровьем. Когда мы с ним спорили, он говорил: «Отец, добро, как и зло, заразно», – и вот надо же было именно ему подхватить заразную болезнь! Старый город умер, новый никак не рождался. Из-под земли доносился гул. Гнилостный запах не могли смыть никакие дожди. Окрыленные мечтами молодые ребята были похожи на корабли, что пускаются в путь к укрытым дымкой пределам океана и в конце концов разбиваются о скалы. Да и когда этот город любил своих сыновей? Кого и когда он жалел? Однажды, когда я сказал это своему сыну, он ответил: «Отец, наша задача – не просить о любви, а творить ее. Ради этого все наши усилия».