Бурхан Сёнмез - Стамбул Стамбул

– Демиртай, – нарушил молчание Доктор, – давай не будем говорить о смерти. Поговорим лучше о той насыщенной жизни, что идет наверху. Хоть нас там и нет, Стамбул остается цветущим, шумным городом. Мысль об этом утешает, правда?

Я не ответил.

Дядя Кюхейлан посмотрел на нас, понял, что мы ждем какого-то слова от него, и тихим, спокойным голосом произнес:

– У нас дома на стене висел ковер с оленем. Я расскажу вам о нем. Однажды мой отец, указав на этот ковер, спросил: «Сможете ли вы полюбить настоящего оленя так, как любите этого?» Почему-то мне показалось странным, как эти два слова – «настоящий» и «олень» – прозвучали вместе. Я сидел у окна. Был поздний вечер. На небе горели звезды, внизу виднелись горы, в горах жили олени. Отец посмотрел на меня так, словно увидел в моих глазах и звезды, и горы, и оленей, и поведал мне историю о печальном юноше, жившем в Стамбуле. Этот юноша влюбился в женщину, увидев ее портрет, и жил лишь мечтой о ней. Однако, встретившись наконец с предметом своих мечтаний, он взглянул на него один раз и отвернулся – больше ему смотреть не хотелось. «Я люблю женщину на портрете, – сказал он, – а настоящая не вызывает у меня никаких чувств». Сердце юноши питалось не реальностью, а мечтой. Странная любовь… Или странный человек? Отец сказал, что стамбульцам свойственно именно такое состояние духа. Виды Стамбула, висящие на стенах, им милее улиц, по которым они ходят каждый день, мокрые от дождя крыши и чайные под открытым небом на набережной. Они пьют ракы, рассказывают легенды, а потом смотрят на украшающие стены изображения и вздыхают. Им кажется, что они живут в каком-то другом городе. Совсем рядом текут воды Босфора, спешат по волнам пароходы, машут крыльями чайки. Мальчишки разводят под мостом костер и спорят, пытаясь угадать модель машины по звуку мотора; рабочие ночной смены слушают жалобные песни. На лицевой стороне картин, развешенных в домах, кафе и учреждениях, изображен видимый облик Стамбула, а на задней – другой, невидимый. Все, словно околдованные, смотрят на картины, а потом грустно ложатся спать. Подобно тому как их сутки разделены на сон и бодрствование, надвое они делят и время.

В голове у дяди Кюхейлана скопилось столько слов, что историй у него имелось больше, чем улиц в Стамбуле.

– Вот как стамбульцы делят время, – продолжал он, разведя руки в стороны. – Они полагают, что подлинный Стамбул – город, принадлежащий прошлому. В прошлом этот усталый город жил полной, яркой жизнью, был столицей великолепной империи, а теперь погрузился в глубокий сон и, может быть, никогда уже больше не проснется. Его прекрасные легенды постигла та же судьба, что и его прекрасные особняки: они превратились в руины. Верящие в это стамбульцы поклоняются прошлому, читают романы о былых временах. Но есть ли иное время, кроме настоящего? Разве не в этом городе слились воедино все времена? Такого рода вопросы, если они и проникают в сознание, стамбульцы предпочитают забывать. Они смотрят не на то, что рядом, а вдаль. Забвение помогает им терпеть боль, но они не замечают, что забыли и о настоящем времени. Жизнь и смерть для них – одно и то же, прошлое бесконечно. Они безнадежно влюблены в далекие эпохи, а город, в котором просыпаются каждое утро, презирают. Громоздят бетон на бетон, возводят повсюду ничем друг от друга не отличающиеся купола. Сносят, ломают, а потом, утомившись, приходят домой и ложатся спать под картиной с видом прекрасного Стамбула. – Дядя Кюхейлан повернулся ко мне: – Слушаешь, Демиртай? Я любил оленя, изображенного на ковре, но это не мешало мне полюбить оленей, живущих в горах. Мне нравились рассказы о прошлом Стамбула, но нравится и Стамбул теперешний. Я вот что понял: стамбульцы хотя и любят свой город, но не чувствуют к нему нежности. Любовь без нежности превращает их в эгоистов. И они не ощущают этой ущербности, подобно людям, которые тиранят любимых, хотя и обожают их. Они думают, что счастливые времена навсегда ушли, и не верят в Стамбул.

– Ты поэтому так хотел сюда попасть? – спросил я. – Чтобы своими глазами увидеть, каков на самом деле современный Стамбул?

– Я задавался вопросом, смогу ли когда-нибудь осуществить свою мечту. И вот на последнем повороте жизненного пути сумел сделать нужный шаг и попал в Стамбул. Непременно ли расплатой за это должна была стать боль? Почему я не попытался сделать это раньше, почему предпочел оказаться здесь уже на пороге смерти? Эти вопросы меня не беспокоят. Когда меня схватили, я пообещал следователям выдать все свои тайны, если меня отвезут в Стамбул. Теперь они, словно заведенные, спрашивают меня каждый день об одном и том же. Я рассказываю им о Стамбуле – не понимают. Показываю – не видят. Им нужно, чтобы боль сломила меня, чтобы я отказался от своей привязанности. Они хотят, чтобы я потерял веру и в себя, и в Стамбул и стал бы похож на них самих. Ради этого они готовы на любое злодейство. Они режут на куски мое тело, только бы моя душа уподобилась их душам, – и не замечают, что моя вера в этот город лишь укрепляется.

– Какая разница, дядя Кюхейлан, укрепится наша вера или нет? – уныло спросил я. – Никто же не видит, какие мучения мы здесь испытываем. О нас никто не знает.

– А те, кто пытают нас? Они видят.

Я знал, что вина за боль, которую мы здесь испытываем, лежит в равной мере на городе и на времени. Город и время едины, и потому Бог утратил здесь свою власть. Смотреть за нами было некому. Те, кто говорит, что Бог сотворил добро, а зло пришло в мир от людей, ошибаются. Если бы Бог хотел, он сделал бы добро безграничным. Разве для него существуют препятствия? По-моему, это он породил зло, а творить добро предоставил людям. Знают ли об этом живущие наверху? Остался ли там хоть кто-нибудь, кто думает о нас, кому не все равно, что с нами здесь происходит?

– Самый лучший свидетель боли – это тот, кто ее причиняет, – повторил свою мысль дядя Кюхейлан.

– Вы вот говорите о времени да о часах, – заговорил Доктор. – Али Кремень такой же. Постоянно спрашивал, который теперь час.

Накануне Доктор долго разговаривал с брошенным в нашу камеру Али, осмотрел его рану, набросил ему на плечи свой пиджак, заметив, как он дрожит от холода. Али хотел узнать, который час, спрашивал, почему в камере нет часов. Все, кто попадает сюда, на первых порах мучаются от незнания времени. На улице его можно узнать по смене дня и ночи, по солнцу и темнеющему небу; на работе – по висящим на стене часам; в школе – по звонкам на урок и с урока; в автомобиле – по стрелке спидометра. Наверху каждый звук, каждый предмет говорят о времени. А здесь где оно? В серых стенах, в темном потолке, в железной двери? В доносящихся издалека, словно волчий вой, криках боли? В брызгах крови на стене? В последнем взгляде того, кто уходит из камеры, чтобы больше никогда не вернуться? Али Кремень очень переживал из-за того, что не может взглянуть на часы; когда за ним пришли, он, медленно выбираясь из камеры на своей раненой ноге, первым делом спросил у охранников, который час. «Никоторый, – ответили ему. – Время для тебя закончилось».