Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

Когда на пути встречался крест или изображение святого, он опускался на колени и долго молился. Молился горячо, хотя думал, что вымаливать ему больше нечего. Был доволен, даже весел.

Он старался найти мучения, страдания и невзгоды. Люди были слишком добры к нему. Редко отказывали в супе, ломте хлеба, крове. Но если так случалось, он отвечал благословением. Кротко разговаривал даже с собаками, которые норовили куснуть его за ноги. И если кто говорил ему: «Уходи, у нас у самих ничего нет!», Тарабас отвечал: «Бог с тобою! Пусть Он даст тебе все, в чем ты нуждаешься».

Тяжкой была только первая неделя.

Погожая осень резко обернулась суровой зимой. Сперва хлынул дождь, капли которого на лету замерзали и били по лицу и телу как железные дробинки. Потом они стали настоящими крупными градинами, которые наискось с силой летели в лицо. Тарабас приветствовал первый снег, доброго, мягкого сына зимы. Дороги размокли, раскисли. Снег растаял. Очень хотелось доброго крепкого мороза. И однажды он грянул, в сопровождении брата, ровного, постоянного северного ветра, что налетает как меч, плоский, широкий и невероятно острый. Он прорезает любой панцирь. Никакая одежда не выдерживает. Суешь руки в карманы. Но северный ветер продувает ткань насквозь, как папиросную бумагу. Под его дыханием земля вмиг замерзает и в свою очередь дышит ледяным холодом. Путник становится легким, словно перышко, да что там, легче пушинки, ветер может умчать его прочь, как скорлупку тыквенного семечка. Следующая деревня далеко, дальше обычного. Все живое скрылось, попряталось. Во́роны и воро́ны, птицы мороза, воспеватели смерти, и те молчат. А по сторонам замерзшей дороги, справа и слева от путника, простирается равнина, лежат поля и луга под тонкой, прозрачной, зернистой корочкой беловатого льда.

В стране, где разыгрывается история нашего Николая Тарабаса, существует гильдия попрошаек и бродяг. Надежное доброе сообщество бесприютных, с собственными обычаями, собственными законами, порой с собственным правосудием, собственными знаками, собственным языком. У этих попрошаек есть и жилье — бараки, заброшенные овчарни, полусгоревшие хижины, забытые железнодорожные вагоны, случайные логовища. Кому довелось хоть месяц побродяжить, тот усваивает от двух величайших учителей человечества — нужды и одиночества — умение читать тайные знаки, предвещающие приют. Тут валяется нитка, там — обрывок носового платка, а вон там — обугленная ветка. Вот в низинке у дороги заметны остатки кострища. А здесь под глазурью мороза еще видны человеческие следы, указывающие путь и направление. Мороз вгрызается в плоть, но и обостряет чувства.

Тарабас научился понимать знаки, сулящие тепло и безопасность. Война оставила в стране много полезного — железо и гофрированную жесть, древесину и разбитые автомобили, одинокие вагоны на узкоколейных, временных рельсах, плохонькие бараки, полусгоревшие домишки, заброшенные, хорошо забетонированные окопы. В стране, где война разрушила достояние постоянного, оседлого населения, бродягам живется неплохо.

Заходя в такое убежище, бывший полковник Тарабас чувствовал себя награжденным не по заслугам. И почти жалел, что зашел. Да, иной раз, едва войдя в тепло, он уже через минуту-другую уходил Не пристало ему пользоваться большим теплом и защитой, чем необходимо, чтобы остаться в живых. Ведь он наслаждался своими муками и хотел их продлить. Вот и уходил опять в снег, лед и ночь. А если ему встречался бродяга, шедший к приюту, и спрашивал, куда и зачем он уходит, Тарабас отвечал, что ему сегодня же надо добраться до цели, сегодня же ночью.

Однажды вечером он попал в пристанище, где уже устроился другой человек. Поломанный вагон второго класса стоял на заброшенных путях старой узкоколейки. Окна купе были разбиты и заколочены досками и картоном. Двери из купе в коридорчик не закрывались. Кожаную обивку сидений давным-давно срезали. Из сидений торчали жесткие серые пучки конского волоса, а во все щели и дыры задувал беспощадный ветер. Тарабас вошел в первое купе. Купе второго класса, в каких ездил когда-то! Он очень устал и мгновенно уснул. Во сне ожили воспоминания о том, как он, «царский курьер» по «особым государственным делам» ехал домой. «Кондуктор, — кричал он, — принеси мне чаю!» Или: «Кондуктор! Винограду мне!» Народ в коридоре поспешно освобождал место царскому спецкурьеру. Ах, каков некогда был Николай Тарабас! Что теперь делали без Тарабаса его соратники? Смотри-ка, думал Тарабас, вот жил себе не тужил человек, могущественный Тарабас, и думал, что без него облик мира изменится! И что же? Я ушел от мира, а облик его ни чуточки не изменился. Для мира человек ничего не значит, даже могущественный, каким был я!

Спустя два часа Тарабас проснулся. Открыл глаза и увидел в сумраке человека, дряхлого бродягу. Седые волосы укрывали воротник темного пальто, а борода достигала почти до пояса.

— Ох и крепко же ты спишь! — сказал старик. — Я стою здесь уже минут пятнадцать, кашляю, отхаркиваюсь, а ты ничего не слышишь. Я-то слыхал, как ты пришел, а ты даже не заметил, что в этом вагоне живет человек. Молод ты еще. Держу пари, бродяжничаешь не очень давно!

— Откуда ты знаешь? — спросил Тарабас, садясь.

— Мало-мальски опытный человек, войдя в помещение, первым делом внимательно его осматривает. Ведь можно легко найти что-нибудь полезное! Монету, табак, свечку, кусок хлеба, а не то и жандарма. Эти странные люди иной раз прячутся, терпеливо ждут, когда явится наш брат, а потом спрашивают документы… У меня документы есть! — помолчав, добавил старикан. — Мог бы даже показать, будь у нас тут свет.

— Вот свечка, зажигай, — сказал Тарабас.

— Мне нельзя! — отвечал старик. — Зажги сам!

Тарабас зажег огарок, прилепил его к узкому краю оконной рамы.

— Почему ты не хотел зажигать свет? — спросил он, с легкой завистью разглядывая старика, который был намного старше его и выглядел куда неказистее. Ах, он был генерал среди бедолаг! А Тарабас — всего лишь лейтенант.

— Нынче вечер пятницы! — сказал старик. — Я иудей. Нам запрещено зажигать свет.

— Как же вышло, что ты нынче не в теплом доме? — спросил Тарабас, и зависть теперь заполнила его до краев, как некогда только злость. — Твои единоверцы едят и спят в еврейских домах, когда наступает шабат. Никогда еще в такой день я не встречал еврея-попрошайку!

— Видишь ли, — сказал старый еврей, усаживаясь на лавку напротив Тарабаса, — со мной обстоит иначе. Я был уважаемым человеком в своей общине. Праздновал каждый шабат, как велит Господь. Но кое-что другое, что Он тоже велит, я не делал. И вот уж восемь лет бродяжничаю. Всю войну бродяжничал. И то были отнюдь не самые тяжкие годы. Ходил я очень далеко, побывал во многих местах России и порой за линией фронта. В ту пору постоянно что-нибудь происходило. Попрошайке всегда что-нибудь перепадало.