Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

Так иной раз Тарабас разговаривал сам с собой, на оживленных улицах города, и люди смеялись над ним. Считали его юродивым. Он спешил уйти. Люди-то могли и полицию позвать. Он вспоминал троих полицейских в Нью-Йорке, которым дал пройти мимо, когда был еще суеверным трусом Тарабасом. И это я тоже до сих пор искупаю, думал он с тихой радостью. Мне же хотелось их остановить, чтобы они арестовали меня на глазах у уличных мальчишек. Но они бы узнали, кто я такой.

Всякий раз, когда он так разговаривал сам с собой и воспоминания проносились в голове, убегали прочь, тогда как ему хотелось их удержать, он чувствовал поочередно то холод, то жар. Его лихорадило. На него вообще часто нападала лихорадка, трясла его. Она начала подтачивать его сильное тело. Поселилась на лице. Изнурила бородатые щеки, сделала их впалыми. Порой у него опухали ноги. И он поневоле прихрамывал. Иногда ночами, когда находил приют, где мог раздеться, он лишь с трудом стаскивал сапоги. Бродяги, глядевшие на него, со знанием дела рассматривали опухшие ноги и прописывали всякие рецепты: ванночки из сухих сенных цветов, настойку подорожника, мочегонные травы, козлобородник, таволожник и горечавку. Советовали также водяной трилистник, кропило и цикорий. Его недуги стали поводом многих ночных дискуссий. Всегда находились бродяги, которые в ходе своей переменчивой жизни страдали точно такими же хворями. Но как только Тарабас засыпал, они толкали друг друга локтем и знаками давали понять, что его жизнь уже немного стоит. Осеняли спящего крестным знамением и сами удовлетворенно засыпали. Ведь и сыновья беды любили жизнь и отчаянно цеплялись за эту землю, которую так хорошо знали, за ее красоту и жестокость; и они радовались своему здоровью, когда видели собрата, ковыляющего навстречу смерти. Сам Тарабас больше сокрушался о своих худых сапогах, чем об опухших ногах. Пусть рвется одежда, сапоги должны быть целы! Они — рабочий инструмент бродяги. Впереди-то, поди, еще долгие дороги, Тарабас!

Иногда он волей-неволей останавливался посреди проселка. Садился. Сердце билось как безумное. Руки дрожали. Перед глазами возникала серая мгла, не позволявшая различить даже близкие предметы. Отдельные деревья на другой стороне дороги сливались в плотную, сплошную, бесконечную вереницу стволов и крон, в неясную, хотя и непроницаемую стену из деревьев. Она закрывала небо. Кругом привольный ландшафт, а кажется, будто сидишь в душной каморке. Тяжелый груз давил на грудь и плечи. Тарабас кашлял и отплевывался. Мало-помалу мгла перед глазами рассеивалась. Деревья по ту сторону дороги опять отчетливо отступали одно от другого. Мир опять обретал привычный облик. Тарабас мог продолжать путь.

До столицы оставалось еще два часа ходу. Крестьянин, направлявшийся с молоком в город, остановил повозку, жестом подозвал его, предложил подвезти.

— Молока у меня тут, слава Богу, достаточно, — сказал по дороге крестьянин. — Пей, коли хочешь!

Последний раз Тарабас пил молоко в детстве. И когда сейчас, окруженный тарахтящими, полными флягами, в которых громко и сыто булькало молоко, поднес к губам белоснежную бутылку, его охватило огромное умиление. Казалось, он вдруг осознал благостыню, да, чудо молока, белой, цельной, невиннейшей жидкости на свете. Совершенно естественное дело, этакое молоко! Ни один человек не думает о том, что это чудо. Оно рождается в матерях; горячая, алая кровь оборачивается в них прохладным белым молоком, первой пищей людей и животных, белым, текучим приветом земли ее новорожденным детям.

— Знаешь, — сказал Тарабас молочнику, — ты везешь в своей телеге сущее чудо!

— Да-да, — кивнул крестьянин, — молоко у меня превосходное. Во всех Курках, в нашей деревне, такого не сыщешь! У меня пять коров, их кличут Терепа, Ляля, Корова, Душа и Луна. Лучшая — Душа. Замечательное животное! Видел бы ты ее! Сразу бы полюбил. Она дает самолучшее молоко! На лбу у нее коричневая звездочка. Остальные сплошь белые. Но ей и коричневая звездочка не нужна, я ее и так узнаю. По взгляду, понимаешь, по хвосту, миленькому хвосту, по голосу. Она ведь как человек. Точь-в-точь как человек. Нам вместе хорошо живется!

Они въехали в город, и Тарабас слез с телеги. Пошел на почту. На главный почтамт, новое красивое здание. Купил у барышни, которая держала возле величественного подъезда канцелярский магазинчик, писчую бумагу, конверт и ручку. И, войдя в большой зал почтамта, написал у стойки генералу Лакубайту.

«Ваше превосходительство, — писал он, — господин генерал! Сегодня тот день, когда я должен подать о себе весточку. И со всем почтением делаю это. Кроме того, позвольте изложить Вашему превосходительству две просьбы. Первая: если возможно, пусть мне выплачивают пенсион в золотых или серебряных монетах. Вторая: я бы хотел забирать эти деньги в такой час, когда никто меня не увидит. С Вашего позволения, буду ждать ответа здесь, до востребования.

С величайшей благодарностью и почтением преданный Вам,

Николай Тарабас, полковник.

До востребования».

Он отослал письмо. Потом, прихрамывая, отправился в безупречный, устроенный по западным образцам приют для бездомных, где вместе с многими другими был дезинсектицирован, выкупан, вычищен и обеспечен супом. Ему выдали жестяной номерок и жесткий, прошедший химическую обработку соломенный тюфяк.

На нем он и проспал до следующего утра.

В окошке «до востребования» лежало письмо для Николая Тарабаса, написанное рукой Лакубайта. «Дорогой полковник Тарабас! — писал генерал. — Коль скоро Вы сегодня или завтра около двенадцати часов дня придете в здание почтамта, с Вами заговорит молодой человек и вручит Вам пенсион. Огласки Вы можете не опасаться. Для нашей новой армии, для Вашего отца, для мира Вы умерли и забыты. Лакубайт, генерал».

В двенадцать дня, когда большинство окошек закрывалось, служащие уходили и большой зад пустел, с Тарабасом заговорил некий молодой человек.

— Господин полковник! — сказал молодой человек. — Подпишите квитанцию.

Тарабас получил восемьдесят золотых пятифранковых монет.

— Вы уж извините! — сказал молодой человек. — Мы не сумели получить все в золотых монетах. Но впредь постараемся. Ровно через месяц встретимся здесь в тот же час.

Тарабас вышел из подъезда, на миг приостановился — и тотчас снова обернулся к величественному порталу. На большой площади перед почтамтом ожидали несколько экипажей, верховые лошади, привязанные к фонарным столбам, и несколько автомобилей. Был один из первых теплых дней этой весны. Полуденное солнце ласково озаряло просторную, каменную площадь без единого клочка тени. Лошади целиком погрузили головы в подвешенные торбы с овсом, ели с отменным аппетитом и, кажется, чувствовали себя на солнце превосходно. Как вдруг одна из них, запряженная в легкую одноколку, вытащила голову из торбы и радостно заржала. Красивое животное. Шкура серебристо-серая в больших правильных коричневых пятнах. Тарабас тотчас узнал коня, по холке, по призывному ржанию, по коричневым пятнам.