Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

— Долго же ты просидел в отхожем месте, — пошутил Андрей. — Год назад мы заново оборудовали клозеты. На английский манер. Очень уж им досталось от разных постояльцев.

— Отличные клозеты, — сказал Тарабас. — Жаль, никто их не унаследует.

— Ну, барышня наша останется жить здесь. На случай, коли она выйдет замуж, ей по завещанию кое-что отписано. Только ведь не найдет она себе мужа. Подходящих мужчин везде и всюду истребили, их теперь днем с огнем не сыщешь. Да и красотой она, барышня-то наша, увы, не блещет. С виду уже почти как мать, худая, болезненная, заплаканная. Барышня Мария, та совсем другая была. Она теперь в Германии. С немцем уехала, говорят, он на ней женился, но я не верю. Она была помолвлена с нашим молодым хозяином, и народ всякое рассказывает, к примеру, что он свадьбы не дождался. А в пословице говорится: попытка не пытка. Эта барышня Мария, говорят, радовалась войне. Ну и немец-то, поди, заметил…

— У богачей тоже много чего происходит! — сказал Тарабас.

— Они теперь вовсе не богачи, — продолжал Андрей, — господа-то наши! В остальной России у них все отобрали и раздали народу, Боже меня сохрани от такого. Счастье, что я здесь. Но глянь-ка, хозяйка наша идет.

На ней было длинное черное платье и черный кружевной чепец. Трясущаяся голова опущена. Тарабас видел только летучий желтоватый отблеск восковой кожи да острый профиль носа. Шла она через двор мелкими неровными шагами. Стая квохчущих кур приветствовала ее шумным хлопаньем крыльев.

— Птицу она кормит, бедняжка! — сказал Андрей.

Тарабас смотрел на мать. Слышал, как она, подражая голосам кур, издавала квохчущие, кудахчущие, хриплые, писклявые звуки. Желтоватые седые пряди падали из-под чепца на лицо. Мать и сама чем-то походила на квохчущую курицу. Выглядела она до крайности нелепо, дряхлая чудачка в черной одежде, и, вне всякого сомнения, глупая птица уже долгие годы была ей единственной компанией. Я рожден из ее лона, ее грудь вскормила меня, ее голос баюкал меня, думал Тарабас. Это моя мать!

Он встал, направился к ней, стал прямо в куриную суматоху, низко поклонился и пробормотал:

— Милостивая хозяйка!

Она вскинула острый подбородок. Маленькие воспаленные глаза, над которыми трепетали выбившиеся желтовато-седые прядки, не смотрели на Тарабаса. Она отвернулась и хриплым голосом крикнула:

— Андрей! Андрей!

В эту минуту наверху отворилось окно. Высунулась голова старика Тарабаса. Он крикнул:

— Андрей! Кто этот оборванец? Гони его в шею, сию же минуту! Только сперва обшарь ему карманы! Где Юрий? Сколько вам говорить, чтобы не впускали попрошаек! Чтоб вас черт побрал! — Голос старого Тарабаса сорвался, он еще дальше перегнулся через подоконник, лицо налилось кровью, и он принялся выкрикивать снова и снова: — Гони его! Вон! Вон!

Андрей легонько взял Тарабаса за плечо и повел к задней калитке.

— Господь с тобою! — тихонько сказал он. Потом громко захлопнул тяжелую калитку. Петли лязгнули, щелкнул тяжелый замок. Калитка чуть задрожала.

Тарабас зашагал по тропке под ивами, по узкой тропке между болотами.

Настало прекрасное, сухое лето. Но сердце Тарабаса оно не согрело. Рваные сапоги он бросил в болото за отчим домом. Они быстро утонули. Сперва немножко побулькало, потом зеленая поверхность болота вновь разгладилась. Прямо на узкой тропинке, под ивами, Тарабас надел новые башмаки — славные башмаки, они дожидались его всю войну, стояли возле кровати. Он носил их еще в Америке. В этих башмаках (теперь они немного жали) он ходил по каменным улицам Нью-Йорка, каждый вечер встречал Катерину. Кстати, где-то здесь находится то место, где много лет назад он встретил Марию. Ему вспомнилась похотливая злость, с какой он тогда смотрел на ее шнурованные ботинки, когда они шли друг за другом по этой узкой тропинке, опасаясь оступиться в трясину, со смятением в чувствах, которым не терпелось очутиться в лесу. То были события давно минувшей жизни. Воспоминания лежали в Тарабасе, мертвые и холодные, трупы воспоминаний. Сердце хранило их точно каменный саркофаг. И родное небо, и родные луга, знакомая песня лягушек, милый, приятный шум дождя, запах расцветающих лип, знакомый однообразный перестук дятла — все это тоже умерло, хотя и окружало Тарабаса, зримо, слышимо и ощутимо. Казалось, в ту минуту, когда поцеловал руку спящего отца, он распрощался не только с отчим домом, наследством и родиной, но и со всяким чувством к ним и к прошлому, в котором они сохранялись. Покуда он робел войти в отчий дом, отец, мать, сестра и земля были еще живы, живые предметы опасной ностальгии, которая, пожалуй, могла бы увести Тарабаса с его бесцельных дорог. Безрассудный страх! Чужой, усатый, параличный мужчина был его отцом; боязливая, седая чудачка — его матерью. Если некогда в них еще жила любовь, то теперь они были пусты и холодны, как и сам Николай Тарабас. Если б он даже сказал: «Я ваш сын», — они бы уже не сумели принять его в свои окаменелые сердца. Если б они умерли и он пришел на их могилы, он мог бы оживить их своим греющим воспоминанием, их и дом. Но они были живы, ходили, стояли, спали, кормили кур, прогоняли попрошаек — подвижные мумии, внутри которых они были погребены; каждый из них — свой собственный ходячий саркофаг. Выйдя из леса, соединяющегося с березовой аллеей, Тарабас еще раз оглянулся назад. Увидел белый поблескивающий фасад дома в конце аллеи, а перед ним темное серебро берез. Дождь создавал плотную серую текучую завесу меж домом и Тарабасом.

Все давным-давно кончилось! — сказал себе Тарабас.

В жаркие полуденные часы летних дней его теперь все чаще знобило. Большое, все еще сильное тело поневоле уступало лихорадке, сопровождавшей его сквозь чудесные летние дни как совершенно особенная, персональная зима. Нежданно, всякий раз по своему неисповедимому капризу, она наскакивала на Тарабаса. Он уже не противился, как не противятся тени, сопровождающей каждого человека. Иногда он, вконец измученный, оставался лежать возле дороги, чувствовал доброе солнце и сияющее небо словно сквозь толстую, холодную стеклянную стену, мерз и дрожал. Лежал и дожидался болей в спине и в груди и скверного кашля. Все это приходило с некой регулярностью и ожидалось как надежные, верные враги. Порой изо рта Тарабаса текла кровь. Пятнала красным сочную зелень склона или светлую земляную серость дороги. Очень много крови пролилось на глазах у Тарабаса, очень много пролилось по его приказу. Он выплевывал ее, красную, текучую жизнь. Она изливалась из него. Порой, когда чувствовал, что совсем слабеет, он заходил в кабак, доставал из мешочка деньги и выпивал стопку водки. А после чувствовал голод, как в давние времена. Казалось, его тело еще помнило давнего Тарабаса, которого некогда вмещало. Желудок еще чувствовал голод, горло — жажду. Ноги еще хотели идти и отдыхать. Руки еще хотели трогать и хватать. Когда же наставала ночь, глаза закрывались, и на Тарабаса нисходил сон. А с наступлением утра ему приходилось вроде как будить самого себя, ругать собственные члены, потому что они были слишком ленивы и усталы, он приказывал ногам шагать, командовал ими, как некогда командовал полком.