Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

Ах, он боялся вновь увидеть родину! Был покуда слишком слаб. Можно расстаться с властью, с войной, с мундиром, с воспоминаниями о Марии, с усладами, что в лоне женщин ожидают таких мужчин, как Тарабас, но невозможно расстаться с родными серебряными березами. Неужели старик, которого Тарабас видел с двумя тростями, близок к смерти?.. Жива ли мать?.. Не понимал он, что вовсе не вид ковыляющего отца разбудил ностальгию, а внезапное ржание лошади, серебристой, в коричневых пятнах. Оно-то и было зовом родины.

Наутро — под тихий, унылый дождик, добрый, смирный весенний дождик — Тарабас отправился в Корилу. Около десяти утра он добрался до березовой аллеи, ведущей к отчему дому. Н-да, ухабы на этой дороге были все те же и, как много лет назад, все так же засыпаны гравием. Тарабас узнавал каждую березу. Будь у берез имена, он мог бы окликнуть каждую. По обеим сторонам аллеи тянулись луга. Тоже принадлежащие владельцу Корилы. С незапамятных времен эти луга оставались лугами, в доказательство, что владелец достаточно богат и ему не требуется еще больше плодородной пахотной земли. Конечно, несущие пожар сапоги войны протопали и по этой земле, но родовая земля Тарабасов с неутомимой бодростью производила новые всходы, новые овощи, новые травы, она обладала буйным, легкомысленным плодородием, выжила в войну, была сильнее смерти. И Николай Тарабас, последний отпрыск этой земли, которому она более не принадлежала, гордился ею, победительницей. Ему требовалась особая осторожность. Он знал, что собаки на задворках примутся лаять, едва только пришелец минует шестую березу считая от крыльца. И старался ступать потише. Не мог он теперь идти окаймленной ивами кружной дорогой меж болот, чтобы добраться до двора и вскарабкаться по заросшей виноградом стене! Он тихонько прошаркал по шести низким ступенькам к ржаво-коричневой двери просторного выбеленного дома. Постучал в нее подвешенным на ржавой проволоке молоточком, несмело, как подобает попрошайке. И стал ждать.

Ждал долго. Наконец дверь открыли. На пороге стоял молодой слуга, Тарабас никогда его не видел. И слуга тотчас сказал:

— Господин Тарабас не терпит попрошаек!

— Я ищу работу! — ответил Тарабас. — И очень голоден!

Парень впустил его. Через темную переднюю — слева была дверь в комнату Марии, справа высилась лестница — вывел во двор и угомонил собак. Позволил Тарабасу присесть на поленницу и обещал вскоре вернуться.

Однако же не вернулся. Вместо него пришел старик с белыми бакенбардами.

— Кабла! Туркас! — крикнул он собакам. Они бросились ему навстречу.

Это был старый Андрей. Тарабас сразу его узнал. Андрей очень изменился. Шел, как бы осторожно принюхиваясь, наклонив голову вперед, шаркающей походкой. Сперва он, кажется, вообще не заметил Тарабаса. Потом подошел ближе, вместе с собаками, по-прежнему вытягивая голову вперед, словно ища чего-то. И наконец он увидал Тарабаса на поленнице.

— Сиди тихо! — сказал старик Андрей. — Не то придет хозяин. Я сейчас вернусь.

Он ушаркал прочь и через несколько минут вернулся с дымящимся глиняным горшком и деревянной ложкой.

— Ешь, ешь, милок, — сказал он. — Не бойся! Хозяин спит. Каждый день спит полчасика. И пока что время у тебя есть. А когда он проснется, то может выйти во двор. Раньше он был другим!

Тарабас принялся за еду. Закончив, выскреб деревянной ложкой дно и стенки глиняного горшка.

— Тише, тише, — сказал Андрей, — вдруг старик услышит… Я, — продолжал он, — за все здесь в ответе. Сорок с лишним лет живу в этом доме. Знавал и старуху, мать нынешнего хозяина, и его сына. Видел, как родились детишки. Видел, как померла старая хозяйка.

— А куда подевался сын? — спросил Тарабас.

— Сперва из-за одной провинности уехал в Америку. Потом ушел на войну. И все время его здесь ждали. А он пропал. Не так давно, минувшей осенью, почтальон принес большой желтый, запечатанный сургучом пакет. Дело было аккурат в полдень. Я тогда еще прислуживал за столом. Теперь прислуживает молодой Юрий, который отворил тебе. И вот хозяин берет пакет, отдает почтальону подписанную квитанцию и посылает меня в контору, за очками. Потом читает письмо. А после снимает очки и говорит жене: «Надежды больше нет. Так пишет сам генерал Лакубайт! Вот, читай!» И протягивает ей письмо. Она встает, бросает нож и вилку на стол, хотя я нахожусь в комнате, и кричит: «Надежды нет! Ты мне это говоришь! Смеешь говорить мне такое! Чудовище!» Так она кричит и выбегает вон из комнаты. А ведь ее всегда видели только с заплаканными глазами и никогда словечка от нее не слыхали. И вдруг она поднимает крик. Выбегает из комнаты. Падает на пороге. И целых шесть недель хворает. Когда она снова может встать с постели, заболевает хозяин, который ничего не говорил, но в душе наверняка огорчался. Несколько недель мы возили его в инвалидном кресле, а теперь он ходит с двумя тростями.

— А ты сам… что ты скажешь по этому поводу? — спросил Тарабас.

— Сам я… я не позволяю себе никаких разговоров. Такова воля Господа! Хозяин, говорят, все свое состояние отписал церкви. Нотариус приезжал сюда, и священник тоже. Что тут скажешь? Такое огромное состояние — церкви! Господа теперь всего-навсего квартиранты в собственном доме. Каждый месяц хозяин ездит в город. Юрий, который однажды его сопровождал, сказывает, что на почте он платит за жилье. Однако вожжи он пока что держит крепко. Когда сидит на козлах, выглядит как здоровый!

— Не знаешь, где тут уборная, папаша? — спросил Николай.

Старик указал в переднюю.

У Тарабаса возник безумный план, которому он не мог противостоять. И решил немедля привести его в исполнение. Быстро поднялся по лестнице наверх, шагая через четыре ступеньки. Распахнул дверь в свою комнату. Ставни закрыты, бурый прохладный сумрак царил в комнате. Здесь все осталось без перемен. Справа по-прежнему стоял шкаф, слева — кровать. Постельное белье сняли, на кровати лежал только полосатый красно-белый матрас. Не кровать, а скелет кровати, беспощадно ободранный скелет. Старое зеленое пальтецо, которое Тарабас носил мальчишкой, висело на гвозде у двери. Возле изножия кровати стояли шнурованные башмаки.

Тарабас взял их, засунул в карманы, один в левый, другой в правый. Закрыл дверь, прислушался и, как раньше, на руках соскользнул по перилам вниз. Открыл дверь в столовую. Отец спал в кресле у окна.

Тарабас остановился на пороге. Если кто увидит его, он скажет, что заплутал. Некоторое время стоял так и холодно наблюдал, как отец раздувает щеки, как поднимаются и опадают его усы. На подлокотниках кресла неподвижно лежали отцовы руки, исхудавшие руки, на тыльной стороне которых проступали толстые жилы, набухшие и одновременно застывшие могучие потоки под тонкой кожей. Когда-то Тарабас целовал эти руки. В ту пору они еще были загорелыми и мускулистыми, пахли табаком, конюшней, землей и ветром, были не просто руками, но и чем-то вроде регалий отцовско-королевской власти, совершенно особыми руками, какие могли быть только у отца, у его отца. Окно столовой было распахнуто. Снаружи веяло сладким майским дождем и ароматом поздних цветов каштана. Губы отца, невидимые под густыми усами, открывались и закрывались при каждом вздохе, издавали странные, забавные, гротескные звуки, которые словно глумились над достоинством сна и спящего и препятствовали благоговению, какого желал себе сын. Он мечтал испытать холодное почтение к отцу, даже страх, как бывало раньше. Но скорее лишь сочувствовал легкой смехотворности спящего, так бессильно и беспомощно отданного произволу своих слабых, жаждущих воздуха, посвистывающих органов, спящего, который выглядел отнюдь не могущественным королем, а скорее комической жертвой сна и болезни. И все же на миг сыну показалось, что он обязан поцеловать немощную руку отца. Н-да, на миг ему показалось, что он лишь затем сюда и пришел. Это чувство было настолько властным, что он совершенно забыл об опасности, которая грозила ему, если кто-нибудь случайно отворит дверь. Он тихонько приблизился к креслу, осторожно преклонил колени и выдохнул на тыльную сторону отцовской руки поцелуй. И тотчас отошел. Тремя длинными, беззвучными шагами добрался до двери. Бережно нажал на ручку. Вышел в переднюю. Потом во двор и снова сел подле Андрея.