Маруша Кресе - Страшно ли мне?

Малой марширует возле костра, отдавая честь невидимым командирам, и повторяет без остановки: «Я партизан, я партизан».

Бедняжка, ведь он понятия не имеет, что его ждет. Но сейчас он горд. Ждет, не дождется, когда расскажет обо всем сестре и братьям Дождется ли? Не знаю. И почему мне за него так страшно? Больше, чем за себя.

Вчера мы отбили замок, где я работал до войны. Семья графа давно уехала, и здание заняли итальянцы. Замковая библиотека сгорела. У меня еще осталось несколько графских книг. Он все время давал их мне почитать и обсуждал их со мной. Прощаясь вечером, он всегда передавал привет моим домашним и утешал: вот заработаешь и сможешь отправиться за океан на поиски отца. Слабое утешение, конечно, но ненадолго немного помогало.

Наш приходской священник долго уговаривал маму и, наконец, она сдалась. Меня отправили в Любляну, в школу Святого Алоизия. Там я по ночам плакал, а когда по секрету признался однокласснику, что не хочу быть господином, то меня немедля отправили назад в деревню. В деревню, где правили нищета и подозрительность. В деревню, куда можно добраться только пешком, где в каждом доме своя горестная история. В деревню на теневой стороне холма. Под названием Богунеугодная. Так оно и есть.

Но — Бог. С ним у меня, так или иначе, свои счеты. Пока он всегда меня предавал. Так что я оставил его в покое. Насовсем.

К костру подсел человек. Я им восхищался. Впрочем, нет… Я его уважал. Он вернулся из Испании. Знает, что такое война, и знает, что такое гражданская война. И знает, как это, когда брат идет на брата, глаза в глаза, когда они по разные стороны. Все знает, но об Испании не хочет говорить.

«Забудь», — отвечает каждый раз, когда я его спрашиваю.

«Забудь».

«Видел ее», — говорит.

«Но придется тебе постараться. Слишком много воздыхателей».

Думал, придушу. Он только ухмыльнулся в ответ. Его в Любляне ждет жена. И ребенок. Что с ними? Спит ли он хоть когда-нибудь спокойно?

Подремлю. Здесь, у костра. Не помню, когда в последний раз было так тепло. Малого укутаю в одеяло. Он уже крепко спит, зажав в руке пилотку с красной звездой. Спокойной ночи! Никто не знает, что будет утром. Покой. Тишина. Страх.

Мария пришла к партизанам в красной юбке.

«С ума сошла!» — наорал на нее партийный секретарь.

«Тебя же видно за километр!»

Мария заплакала: «Ты мне не секретарь. Я не член партии. И я убегала, убегала. Я смотрела с холма, как горит мой дом. Брат, сестра и я. Все побежали в разные стороны. Когда мы домой пришли, то папа и мама лежали застреленные перед домом. Мы, все трое, побежали. Красная юбка. Мама мне ее сшила для первого дня в новой школе».

Мы переглянулись. Надо переправить ее в безопасное место.

«Сегодня ночью посплю рядом с ней», — сказала я.

Если вообще кто-нибудь ночью заснет.

Смотрю на Марию. Она жила в соседнем доме. Я ей завидовала, это правда. И она это знает. Я ей откровенно сказала. За несколько месяцев до войны ее семья вернулась из Америки. Она видела море. Плыла по нему на корабле. Море. Увижу ли я когда-нибудь море?

Мария всхлипывает. Не знаю, что ей сказать. Что я восхищалась ее отцом? Помню, как мы пришли к нему, когда итальянцы и немцы заняли город. На здании ратуши какое-то время висел немецкий флаг, а потом опять итальянский. Так их потом и меняли. Город наводнила свастика, а гимназию отдали под итальянский военный госпиталь. Нам оставили только несколько классных комнат. Учитель итальянского и географии, родом откуда-то из Тосканы, все время нам повторял: «Дети, забудьте о политике. Итальянский язык и география вам пригодятся. Забудьте о политике. Забудьте».

Напрасно он старался, чтобы мы выучили песенку про курочку. Всего-то три куплета. Он был в отчаянии.

А потом был день объединения Югославии, 1-е декабря, празднование которого запретили, мы все встали и почтили бывшее государство, все еще остававшееся нашей родиной, минутой молчания. Даже самые младшие, хотя мы внушали, что им этого делать не надо. Нас отослали из школы, поставив условие: вступить в фашистскую молодежную организацию ГИЛ [3] ГИЛ ( итал. GIL, Gioventù italiana del Littorio) — молодёжная фашистская организация в Италии, 1937–1943. . Мы пошли к отцу Марии. Он выслушал, долго молчал, глядя на нас. Потом сказал: «Вы должны сами принять решение».

Школу заняла полиция. И мы разбежались кто куда.

Отца Марии больше нет. Что ей сказать? Что у нее есть я? Слабое утешение.

Похоже, зима закончилась. Последнее время стало как-то на удивление спокойно. Крестьяне в деревне дали нам крашеные яйца, окорок и маковый рулет.

«Все в церкви освящено», — уверяли они.

Мы помылись в ручье, постриглись, побрились и выспались.

«Танки подходят к Колпе!» — кричит на бегу мальчуган из деревни.

Машет руками. С его сестрой мы вместе ходили в школу. Кто-то из наших взбирается на вершину холма. Танки, грузовики с вооруженными солдатами, виллисы, мотоциклы. Вчера мы подорвали мост. Приходится переправляться по воде.

«Наши», — говорит автоматчик.

Беру бинокль. Люди на лошадях пытаются форсировать реку. Вот тот, с бородой бросил своего коня и помогает тонущему бойцу. И, правда, наши, а эта река коварна. Вон она! Уговаривает, гладит, тянет своего коня. Дно уходит из-под ног. Держит из последних сил. Сумасшедшая! Падает на берегу без сил. Мы спешим на помощь.

«Товарищ, возьми мое одеяло», — говорю и укутываю ее.

«Не смогла я его уберечь. Не смогла», — шептала.

Губы синие. «Он столько раз спасал мне жизнь».

«Это же был просто конь», — утешаю ее, зная, что в наше время значит хороший конь. За своего я бы жизнь отдал. Жизнь за коня. Крепко прижимаю ее к себе.

Все тихо, спокойно. Она лежит там, у огня. Спит. Брат крепко вцепился в нее. Не отпускает. Рассказывает о своих геройских подвигах, а она спит.

А Мария? Такая несчастная, рассказывает о своей красной юбке. Ее унесла вода.

«Мама, мама», — повторяет она.

«Мама мне ее сшила. А вода унесла. Красную юбку».

Пока мы ей не скажем, что брат спасся, а сестру схватили немцы. И расстреляли у колодца в винограднике. Если когда-нибудь войне придет конец, куплю ей новую красную юбку.

С трудом приподнимаю голову. Кто-то смачивает мне губы водой и кто-то меня гладит.

«Анчка, ты жива!»

«Сумасшедшая. Готова жизнь отдать за меня, за коня, чуть ли не за черта», — смеется надо мной cara [4] Дорогая ( ит. ). Анчка.

«Ты жива, жива!» Худенький мальчик обнимает меня так крепко, что перехватывает дыхание. «Сестричка, смотри, что у меня есть».

На глазах слезы, радуется, гордо показывает пилотку с красной звездой. Хотя бы один из семьи уцелел. Про остальных лучше его не спрашивать. Какого страха он натерпелся? Где скитался, как прибился к партизанам? Глажу его по голове. Куда делись его когда-то кудрявые волосы?