Маруша Кресе - Страшно ли мне?

«Обещай, обещай мне, что будешь осторожна. Обещай, что не погибнешь», — всхлипывала она.

«Конечно, ты же повезешь меня на море. Без тебя — никак», — утешала я ее. Я — ужасная. Иногда мне кажется, что только желание увидеть море помогает мне держаться.

Мы с Марой и Анчкой машем ей на прощание.

«Мы когда-нибудь еще увидимся?»

Ночь. Сколько еще таких ночей, полных страха и ожидания, ждет нас впереди. Страшно? Я боюсь за других, не за себя. Мне уже все равно, что со мной будет. Страх за себя иногда сменяется беспечностью, отупением, а потом вдруг этот страх превращается в неописуемый гнев и ярость, и в вечный вопрос, как это вообще возможно. Словно мы не люди. В таком гневе я способна на все, и тогда я задаюсь вопросом, откуда во мне эта сила. И эти мгновения, когда я боюсь сама себя.

Еще раз проверяю, на месте ли караул, хорошо ли устроены раненые. Глажу по голове санитарку, стоящую на коленях перед несчастным, раненным в живот.

«Думаю, ему нужен священник», — шепчет она.

«Еще нет. Но до завтра мы должны переправить его в госпиталь в Роге. Иначе не выживет».

Тихонько забираюсь под одеяло к Маре и Анчке. Мара во сне прижимается к Анчке. Смотрю на них. Люблю их. Правда. Облака скрывают звезды. Только бы опять не было дождя.

«Вчера я встретила девушку брата. Она сказала, что у них будет ребенок. Сумасшедшие, в такое время», — говорит Анчка.

«Завтра нам назначат нового командира», — подает голос Мара.

«Я думала, вы спите».

Мария. Она уже на пути в Боснию. Было ли это решение правильным? Может быть, ей надо было остаться с нами. Нет, так лучше.

Поверить не могу. Меня назначили командиром их бригады. Вот черт, именно той. Мои возница и связной плакали, прощаясь. И я подумал, раз меня отсылают, то пусть дадут кого-то в помощь. Ну и попросил комиссара дивизии оставить со мной обоих. От радости они запрыгали, возница был готов посадить меня верхом на мула, а связной все время просил понести мой вещмешок. Я ускакал вперед. Теперь они мне еще спасибо скажут. Куда же мы попали?

«Следуйте за мной. Вы ведь знаете, куда».

Стоим в строю. Правда, не могу поверить, что меня направили именно сюда. Каждому жму руку. Чуть задерживаюсь возле нее. Потом возле Мары, Кати и Анчки, чтобы никто ничего не заподозрил. Из меня дурака, что ли, делают? Это же женская бригада. И сколько же в ней баб? А комиссар к тому же — она.

Ретируюсь, проклиная все на свете. Покажу им, где раки зимуют! Это, конечно, Милош подстроил. Отомстить хотел за то, что я отправил Злату работать в госпиталь. Он никак не хотел понять, что я за нее отвечаю, а она и сорока килограммов тогда не весила, лицо бледно-серое с зеленцой, на марше все время отставала. Ее уже ноги не держали, вот и сажал ее на своего коня. Если бы Милош любил ее по-настоящему, он бы это заметил. Как это ему удается, что бабы его всегда обхаживают. Еще дома так было. Сначала мама и сестры, потом школьная учительница, она за него была готова в огонь и в воду, а уж о том, что здесь, в лесу, и не говорю. Партизанки к нему слетались, как пчелы на мед. А Злата? Она ведь долго тосковала по Тоне, которого немцы забрали сразу после оккупации Штирии и расстреляли на школьном дворе. А Милош? Разве у него есть сердце? В госпитале Злата будет хотя бы регулярно питаться и отдохнет хотя бы телом. Вот только горе ее никуда не денется.

Прислоняюсь спиной к развалинам давно сгоревшего дома. Как же мы измучены душевно. Я, она, они, все мы. Опять надо взять себя в руки. Внутри пустота, я так опустошен и изможден. Кажется, здесь не я, а моя тень. Где то время, когда я думал, что жизнь слишком коротка… Слишком коротка, для всего, что хочется успеть. А теперь? Она замерла. Она ждет, просто ждет. Как звезды на небе, как свежие могилы.

Она подошла ко мне.

«Значит, это ты наш новый командир», — говорит. У нее красивый голос. Нежный, совсем не комиссарский. Вслушиваюсь.

«Плохо дело. Нас сильно потрепало. Первый раз так сильно. Тридцать погибших. Пятьдесят ранено, в отряде много новобранцев. А оружие есть не у всех. Не знаю, как быть со слабыми и больными? Они не могут идти в наступление».

Она присела, и я рядом. Что тут скажешь? Что все будет в порядке? Фраза, которую не могу больше слышать. Слова, которым я больше не верю. Слова, которые я не могу произнести. Пообещать ей чудо? Пообещать ей? Черт, что я могу ей пообещать! Одиночество? Молчу и беру ее за руку. Холодает.

«Поспи, я подежурю».

Смотрю на нее. Поймем ли мы друг друга?

Нас было больше пятисот. Вернувшихся из Любляны, с приветами из Боснии, Македонии, Сербии, Хорватии, Черногории. Черногорец Божо счастлив. Я уже и забыла, как он среди нас оказался. А спрашивать еще раз как-то неудобно. Вижу, как он, счастливый, обнимает своих. Мы как дети на Святого Николая! «Смотри, вон мой одноклассник. Нас вместе выгнали из школы за то, что мы нашили на пальто красные звезды. Теперь он в одной бригаде с моей сестрой. Она тифом переболела, а сейчас учительница в дивизионной партшколе».

Слезы счастья и облегчения, слезы страдания. Когда же все это закончится? И что потом? Партшкола? Жизнь? Матерь божья.

Мы слушаем делегатов с разных концов страны, слушаем рассказы о победах, потерях, сожженных деревнях, взорванных мостах. Истории о зверствах, о геройстве, о погибших, о людях, скрывающихся с детьми и ранеными по пещерам высоко в горах. Рассказы об обещанной помощи союзников и миллионах погибших русских. Но сейчас Красная Армия уже в Польше, а американцы во Франции. Франция. Учительница французского. Увижу ли я когда-нибудь Париж? Миллионы евреев. Слушаю. Море. Поеду на море.

В кино я была всего раз, перед войной. Тайком. Дома признаться побоялась. Отец наверняка опять читал бы мне нотацию о моей лени. Кино. Белая сирень. Было чудесно. Так бы сидела там и смотрела. Даже на пустой экран. И сейчас мне опять кажется, что я смотрю фильм. Какой? Чей? Кто режиссер? И какой будет финал? И когда? Смотрю на нас, сидящих под деревьями где-то далеко от населенных мест, оборванных, голодных, очерствевших. С отметиной войны на всю жизнь. Никто понятия не имеет, что будет, и почти каждый озабочен судьбой своих родных. Месяцы и месяцы неизвестности. Ведем счет друзьям, оставшимся в живых, цепляемся друг за друга, как сумасшедшие, рады любой крошечной хорошей новости, которая к тому же, так или иначе, устаревает. Но в нашем воображении она свежая и правдивая.

Вижу, как он зачарованно слушает. И кивает. О чем он сейчас думает? О Боснии молчит. Слова не вытянешь. Вообще ничего. И те, кто с ним был, тоже молчат о своем долгом пути. Что же там произошло? Но он хороший командир. Действительно хороший. Только иногда бывает безрассудно храбрым.

«Знаешь, мне нечего терять, — сказал он мне как-то после боя. — Лучше я потеряю еще и себя, чем опять буду кому-то подчиняться».