Маруша Кресе - Страшно ли мне?

«Понимаешь, командир сказал, что у меня там что-то ползает, и меня побрили. Но зато он обещал, что я буду его помощником. Не связным, потому что тогда бы я опять все время один оставался».

Командир? Тот, что стоит там, у дерева и улыбается. Не тот ли это, который однажды зимним утром, когда было минус двадцать, явился к нам в лагерь, верхом, и обозвал нас городскими трусихами. Городские трусихи! Наглец. Нахал.

«Иди сюда, иди, посиди с нами», — зовет его брат.

«Товарищ, ты в порядке?» — это он мне. Глаза у него красивые. Темные и глубокие. В них нет презрения. В них нет высокомерия. Глаза, полные понимания. Уважения?

Киваю и опять кладу голову на одеяло. Она еще кружится. Я все еще ощущаю тот водоворот, который тянет меня в неизведанное, который едва не убедил меня ему отдаться. Я избежала смерти? Закрываю глаза и погружаюсь в мечты. Море. Я на море.

Привал. Совсем короткий. Слушаю дождь. Слушаю, как он стучит по листьям дерева, под которым я сижу на корточках.

«Вперед!» — раздается снова. Черт, я еще и сесть-то поудобнее не успел. Опять вперед. Все мокрые, в грязи. Вдыхаю воздух. Глубоко, настолько, насколько могу. В этих долгих переходах я привык дышать глубоко и редко. Иногда, чтобы все скорее закончилось, считаю секунды и свои шаги на один вдох. Показатели улучшаются.

«Разве ты не заходил в монастырь за сливовицей для раненых? Они что, не дали?» Это за мной пыхтит погонщик мулов. Помню его еще до войны. Он из соседней деревни. Как-то мы перед церковью подрались с парнями из этой его деревни. Всех позвали на исповедь. Но никто не пошел. И больше мы никогда не переступали порога церкви.

«Зашел, зашел. Конечно, дали».

«Ты бы и для нас немножко припрятал», — не унимается он.

Я молчу. Конечно, сливовица у меня, но пока рано ее доставать. Впереди долгая дорога. Мы движемся в сторону Боснии. Вчера к нам присоединились делегаты из Хорватии. Как-то мы не слишком друг другу доверяем.

«Привал!»

«Хоть глоточек», — шепчет погонщик.

Вчера взяли в плен несколько наших деревенских. В детстве мы все время болтались вместе. Смотрю, как они перепуганные сидят на земле и ждут. Ждут. Воплощенное несчастье. Останавливаюсь перед Миланом. Когда-то я была в него чуть-чуть влюблена. Чуть-чуть. Впрочем, может, и нет, не знаю.

«Милан, что на тебя нашло, ты чего прибился к фашистам? Зачем? Почему не ушел с нами?»

Милан отводит глаза.

«Мы вместе с дядей и двоюродным братом записались. А дядя еще сказал, чтобы и мой отец, его брат, присоединился к белогвардейцам. Правда-то на их стороне. Да и священник его благословил».

Помню тот день, когда отца Милана привезли на телеге из леса. Тело прикрыли попоной, потому что вид его, должно быть, был ужасен. Лесорубы валили огромный старый дуб, отец Милана оказался не с той стороны. Дома осталось пятеро детей.

И потом там, у могилы. Когда священник закончил читать молитву, запел деревенский хор. И Милан тоже. Он стоял рядом и пел во весь голос. Слезы текли у него по щекам.

Такое прекрасное утро. А здесь передо мной сидит напуганный Милан. Я должна была с ним поговорить, не один раз поговорить. Рассказать все то, что говорил нам учитель. С наставниками нам повезло. Повезло? Сколько хороших гимназических учителей за их левые взгляды сослали в наш город. Взять хотя бы Космача. Когда немцы оккупировали Чехию, он так красноречиво рассказал об этой стране и ее народе, что мы все тут же были готовы записаться добровольцами и отправиться на помощь чехам. Конечно, ничего из этого не вышло. Виновата была моя тетка, которая тоже работала в нашей гимназии. Преподавала французский. Она была невыносима.

«Дети, не глупите».

«Мы давно уже не дети», — обиженно защищались мы.

Еще тогда надо было поговорить с Миланом. Но я не поговорила.

«Что теперь с ними делать?»

«Думаю, надо потолковать с каждым по отдельности. Милана предоставьте мне», — отвечаю я.

Милан не скрывает радости.

«Стану твоим связным», — говорит он мне.

Надеюсь, очень надеюсь, что он никогда об этом решении не пожалеет. И, правда, удивительное утро. Такая благодать. Пусть бы так и было хотя бы еще несколько дней!

Рано утром мы вошли в деревню. Нас там уже ждали. Пригласили к большим ароматным казанам. Как пахнет! Боснийское рагу.

«Еще чуть-чуть?»

«Еще ракии?»

Я зарылся в сено и спал. Спал.

«Просыпайся, лентяй! Двенадцать часов уже спишь. Вставай!»

«Отстань! Дай поспать. Еще пять минут».

«Просыпайся! Мы идем к Тито. Понимаешь? К Тито! Для встречи с ним выбрали всего пятерых. В том числе нас. Вставай!»

К Тито? Колени трясутся. К Тито? Вскакиваю, отряхиваю старый пиджак, поплевав на ладони, приглаживаю волосы. Одним плевком привести в порядок сапоги не удается. В нагрудном кармане у меня сливовица, предназначенная раненым, которую я придержал для нас на дорогу. Подарить ее Тито? Тито? Подарок от словенцев?

Нам завязывают глаза. Сколько мы идем, не знаю. В гору, потом в долину, потом опять в гору.

Тито. Проклятые колени не перестают трястись.

«Товарищи, положение крайне тяжелое. Мы думаем о том, чтобы вы, словенские партизаны, передислоцировались за пределы Словении, а словенские территории будут сданы немцам. Все контролировать мы не можем. Другого выхода нет».

Словению? Сдать немцам? Никогда.

Нащупываю четвертинку сливовицы в кармане. Она теплая. Пусть остается нашей.

Похоже, этот мир потихоньку переворачивается с ног на голову. Спряталась в винограднике, наелась ягод так, что в животе бурчит. Вчера меня назначили комиссаром бригады. Я ничего не понимала, только глаза таращила, чего это вдруг, девочки из бригады спели мне «Катюшу», Анчка же мной гордится, как будто ей сам император вручил орден.

Комиссар бригады. Хотела бы я сейчас взглянуть на своего отца. Он бы взбесился от злости. Я — единственная дочь. А братьев — шесть.

«Больше в школу не пойдешь. Хватит. Парни будут ходить. Дома работы невпроворот. Посмотри, мать надрывается с утра до вечера».

Тогда я первый и последний раз услышала, как мама повысила голос. А потом еще и тетка-учительница, та противная, что преподавала французский, примчалась на помощь. Младшие братья радовались, что я снова буду делать за них уроки, а самый старший хмуро слонялся по кухне, не решаясь признаться, что остался на второй год, и что я его перегнала. Но он единственный из нас, кто видел море. Море. Виноград. Бригада. Отец. Его сердитое лицо. Итальянский концлагерь. Ты его не заслужил. Это уже другое дело.

Вечером, когда я лежу под деревом и размышляю об обязанностях комиссара бригады, ко мне подсаживается Марко. Он все еще меня ненавидит? Не знаю. Улыбается.