Маруша Кресе - Страшно ли мне?

Словно это было вчера или сегодня утром. Я помню все. Здесь я видела Мирьям в последний раз, и Горазда, но… Они остались здесь, у этого моря, в этом прекрасном городе. Не хочу воспоминаний. Их слишком много. Как мы тогда спешили. Мы даже не сосчитали, сколько нас осталось в живых. Нам надо было в Любляну. «Вперед, вперед!» — слышали мы постоянно. Помню только, как хотела, чтобы Мария оказалась рядом, и чтобы можно было окунуть ноги в море. Хоть на мгновение.

«Вперед, на Любляну!»

Оглядываясь назад, понимаю, что тогда нас гнали вперед, как скот. На Любляну. К той свободе.

«Хорошо бы Триест стал нашим», — вздыхает Катя.

«И мы могли бы уплыть в Венецию на корабле», — продолжает Мария.

«Может быть, и дальше».

Мы еще умеем мечтать. Это у нас осталось. Мария приехала в Любляну, а мы отправились на море. Ведь всю войну мы о нем мечтали. И Катя, и Ольга. И на зону «А» мы смотрим с холма в зоне «Б».

«Должна же быть в этом мире справедливость. Сколько людей погибло в словенских деревнях на итальянской стороне. Как быть с ними? Недавно приезжала делегация итальянских словенцев. Они сказали, что нам надо к ним приехать. Сказали, что там прекрасно. Еще и окорок привезли с собой. У них там есть и словенский театр, и музыкальная школа. Газета тоже есть».

«Думаете, нас когда-нибудь пустят туда, через границу?»

Дует ветер. Он приносит запах моря. Запах дальних стран. Запах жизни. Приносит воспоминания о пламенеющем на небе закате. И тоску. Тоску по тем прекрасным, безмятежным мгновениям, которых в нашей сегодняшней жизни почти не осталось.

Еще вчера на улицах было полно народу. Толпы ходили с транспарантами, пели, скандировали: «Триест наш! Не отдадим Триест! Триест, Торица, Рупник [18] Рупник, Леон (1880–1946) — генерал-лейтенант, словенский военный и политический деятель, один из основателей словенского домобранства. Сотрудничал с итальянскими и немецкими оккупантами. — свинья! Тито, партия!»

Она тоже пошла и дочку взяла с собой. На площади мы купили девочке глиняную свистульку-петушка, пусть тоже посвистит. Похоже, собралась почти вся наша бригада, и ее коллеги, вместе с которыми она целыми днями занимается. Там, у памятника Прешерну.

Мы с ней почти не видимся. Когда я вечером прихожу домой, она или уже спит, или, не отрываясь, сидит над конспектами, а когда она возвращается поздно, я, бывает, уже сплю, а если не сплю, то выпью маленько, и тоже уже ни на что не гожусь. Иногда я спрашиваю себя, мы с ней вообще еще понимаем друг друга? Мир каждого из нас постепенно меняется. Воспоминания о войне пока общие. И стремление жить лучше.

Звонит телефон. Мне так нравится этот звук. Телефон у нас уже целый месяц. Но в Любляне так мало телефонных номеров, что нам почти не звонят.

«Дело дрянь», — слышу в трубке голос Марии:

«Ты в Любляне?»

«Нет, в Белграде. Просто так звоню. Привет твоим девочкам передай. Только с новостью подожди до завтра. У нас все в порядке. А у вас?»

«В порядке. Кроме этой нелепости с зоной «Б». Спокойной ночи».

Кладу трубку. Действительно, вздор. Ничего моим не скажу, когда вернутся. Хотя маленькая все равно не знает, о чем речь. Или же знает. Она где-то слышала, что в зоне «А» есть американская жевательная резинка.

Стаканчик вина.

«Мы построим новый красивый и большой Триест», — все утро слышу голос Тито по радио. Убеждать людей этот человек, несомненно, умеет. Что мы будем строить? С чего опять начинать? Еще одно, новое начало.

«Ну, тогда петушок мне больше не нужен», — говорит малышка после наших объяснений.

«А в партизаны мы пойдем?» — спрашивает она.

Мы вообще когда-нибудь будем жить спокойно?

Я смертельно устала. От Франца два года ни слуху, ни духу. Знаю, что в глубине души мама уже с ним простилась.

На днях меня вызвали в управление госбезопасности на допрос. Меня. На допрос. Госбезопасность. До чего мы дошли.

«Я пойду с тобой», — сказал он.

«Спасибо», — смотрю на него с благодарностью.

«Когда ты видела своего брата в последний раз? Что он говорил? Он тебе писал? Передавал с кем-нибудь сообщения?»

«Скажите, его нет в живых?»

«Давал о себе знать родителям?»

«Скажите, его нет в живых?»

«Еще раз. Когда ты видела его в последний раз?»

«Скажите, его нет в живых?»

«Когда, почему, как?»

«Скажите, его нет в живых? Скажите, его нет в живых? Скажите, его нет в живых?»

Потом он вдруг закричал. Так, когда во время войны караульные в бригаде среди ночи напились и заснули.

Смотрю на него. На него смотрят. Следователь делает знак солдату.

«Франц!»

Брат меня обнимает. Страшно дрожит.

Когда мы пришли домой, он расплакался. Плачет. Рассказывает. Плачет. Я когда-нибудь видела его плачущим? Только однажды, когда умер дедушка. Но тогда лишь несколько слезинок.

«Поешь немного, суп с мясом», — все время прошу его.

Он заблудился в снегу на румынской границе. Услышал незнакомую речь и спрятался в кустах. Собаки его нашли. Немецкие овчарки. Два года просидел в камере, где не было ничего, даже койки. Его сокамерником был врач-румын.

«Я по-русски двух слов связать не могу».

В конце концов, понял, что его взяли румынские пограничники.

«Два года, два. Голый пол, врач и я. Никто не приходил, никто ни о чем не спрашивал. Я перестал считать дни. Врач все время заставлял меня делать зарядку».

Когда его, наконец, привезли в суд, то вопросы начали задавать по-румынски и по-русски. А он отвечал: «Не понимаю». Не понимаю.

Однажды, пока он был на допросе, врач в камере повесился.

Наконец, в суд доставили переводчицу. Она разобралась, что к чему, и сообщила нашим, что произошла ужасная ошибка. Румыны его выпустили, а потом «наши» посадили в Любляне. Никому из нас не сообщили, что жив, что здесь. Что в тюрьме. И что превратился в скелет.

А мама на него все время смотрит. Время от времени дотрагивается до него. Кажется, она до сих пор не верит, что он действительно жив.

Я все решила. Пушу в ход все свои связи и знакомства. Мы должны собраться все вместе. Отец, мама, братья. Вся семья. Нас разметало по всей стране. Не только по Словении. По всей Югославии. Хотя бы так, раз в год обнять друг друга, мы это заслужили.

Телефон звонит постоянно. Телеграммы, цветы. Гости. Ее родственники, его родственники, родственники родственников. И отец, утром прослезившийся от счастья. Он теперь народный герой. Получил телеграмму от Тито. Рано утром. Даже почтальон сегодня обнял отца и низко ему поклонился.

Соседи несут свежие пироги, печенье, а из папиной деревни привезли бочонок вина. И жареного поросенка. Прячусь среди цветов, которые бабушка и мама поздней осенью переносят в гостиную, чтобы не замерзли. С балкона. Здесь меня никто никогда не заметит. Можно спокойно наблюдать за тем, что происходит, подслушивать разговоры взрослых. И отсюда я могу смотреть на сегодняшние чудеса. Пока я не спряталась, каждый гость, которому я открывала дверь, говорил мне: надеюсь, ты тоже пойдешь по стопам своих родителей, а они во время войны были примером для многих. И после войны, и сейчас. Всякий раз киваю. Но своей тайны, что так или иначе стану партизанкой, я не выдаю.