Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

«Я писал это, нисколько не мешкая. Ты понимаешь, — пояснил доктор. — Я не понимал. Не понимал тогда. Но я был на правильном пути», — прошептал он и был рад, что у него есть лекарства, которые успокаивают его подопечных. В своих поисках правды, признался он, он тоже, когда его мучила бессонница, устраивался на диване в комнате позади кабинета и перед сном выпивал две ложки той самой микстуры, которую давал больным.

Но прежде чем принять лекарство, он снова и снова перечитывал свое заключение, хладнокровный, трезвый, почти как монах, проведший большую часть своей жизни в розарии. Он скучал. Он признался в этом. Епископ смеялся над ним, а сестра доктора сердито шмыгала носом. Потому что несмотря на то, что встреча с Марен Грипе длилась всего четырнадцать часов, он был убежден — это достаточно долго. Епископу он сказал, что даже слишком долго.

Пытаясь освободиться от наваждения, он в последний раз вызвал в памяти образ Марен в тот момент, когда она простерла руки к морю, вспомнил ее пальцы, улыбнулся, какие тонкие пальцы, но заметил, что лично не любил явного проявления нервозности. Ее пальцы дрожали, а губы подергивались. «Не сомневаюсь, это ее беспокойство заставило меня самого воспользоваться содержимым медицинской аптечки, — прошептал он доверительно ленсману. — Я первым подумал… Первым обнаружил… Возможно, даже первым понял все. Ничего сложного и необъяснимого. Мы должны были бы знать. Или по крайней мере догадываться. Почему всегда все так просто? — сказал он и почувствовал себя страшно усталым, сидя за письменным столом ленсмана. — Я должен был бы понять это. Опустошение. Эмоциональное истощение, — прибавил он. — Сначала я думал, это нечто вроде внутреннего смятения, хотя и понимал, что произойдет. Сам был неспокоен. Но чего я боялся не стало для меня яснее, а беспокойство не отпускало», — повторил он.

И в маниакальных попытках доктора Халлума объяснить самого себя он неоднократно повторял, что никогда не помышлял приблизиться к Марен Грипе, разве что как любящий и заботливый дядюшка.

Она казалась необычно спокойной в этот час, и все, видевшие ее на катере, сомневались, была ли это та Марен Грипе, которую пастор и ленсман отвезли в больницу. В толпе на палубе один пожилой матрос сказал, что так долго не будет длиться. Она потому спокойная, что ее напичкали лекарствами да еще доктор поблизости. И Марен Грипе, которая не видела и не слышала его, подумала то же самое, когда судно отошло от причала, скользило мимо свай, возле которых рядком выстроились катера и буксиры, мимо желтого фасада пакгауза, аллеи из старых дубов, вдоль садиков горожан, и она чувствовала запах города, плотный, насыщенный запахом рыбы и дерева, с которым никак не могла свыкнуться. И пока она все махала доктору носовым платком, а матрос продолжал болтать, лицо ее побелело, руки стали медленно костенеть и она вскрикнула так, будто сигнал бедствия подавала, только стоящие рядом слышали этот крик. Потому что она стояла на корме, и паруса раздувались, хотя ветра почти не было, и когда она увидела, что доктор, неподвижно стоявший, приставив ладонь козырьком к глазам, исчезает вместе с серыми крепостными стенами, она испугалась и сложила руки крестом под грудью. Она поняла, что надо защищаться, но не знала, от кого и зачем, и потому решила, что виной всему лекарства, переставшие действовать на нее, или что у нее поднялась температура. Впервые она покидала город без радости. Взглянула на крыши домов, увидела, что свет, мерцавший над ними, был чудесен.

Для доктора все обстояло проще. Он не видел ни моря, ни жемчужного неба над островками-хольменами, ни шлюпок, курсировавших возле острова Отер. Он ничего не видел, стоял, как слепой, только заметил, что было слишком тепло. В послеобеденный зной он обычно дремал под деревьями в парке, а теперь вот стоял на пристани среди рыбаков и потел. «Было так тихо, — рассказывал он Сюнниве Грипе, когда все миновало. — Ты знаешь эту тишину, которая подкрадывается к тебе тайком, когда голова трещит с похмелья».

Он не поднял руку, чтобы помахать ей в ответ. Да и пиджак не снял, не ушел в тень дубовых деревьев, только заметил, как волосы на затылке стали мокрыми. «Мне не хватает ее, — признался он Сюнниве через неделю. — Уже тогда я тосковал по ней. Знал, что она не вернется назад, знал, что вряд ли увижу ее снова. Я стоял на солнцепеке и смотрел, как катер вошел в канал и исчез из виду. Все кончилось. И я снова должен был идти в больницу, — сказал он Сюнниве, которая не обмолвилась ни словом. — В тот день я впервые принял таблетки. Не так уж много, но и не мало. Кажется, больше, чем полагается».

Все это рассказывал доктор Халлум. Он чувствовал себя обязанным рассказать ленсману правду. Не хотел скрывать, что еще долго стоял на пристани, когда катер совсем скрылся за островками, когда уже и парус исчез, он сказал себе: «Ты начнешь действовать. Ты получил весть. Ты открыл нечто для себя. Самое важное на свете. Они попытаются отнять ее у тебя. Любыми средствами. Ты не знаешь, как это будет, но ты поймешь, когда это случится».

Когда Марен Грипе возвратилась на остров, пояснил ленсман, который и носа не высунул из дома за последние сутки, существовало по меньшей мере пять глупых версий насчет событий в ресторанчике. В первую ночь речь шла только о пьяном голландце, который не вышел из сарая, когда загорелась пенька или солома.

«Столько всяких слухов распустили, что я не в состоянии всех выслушать. Кроме того, я подозреваю, что возвращение Марен Грипе вызовет новую сумятицу», — сказал он молодому полицейскому. Ленсман искал убежища в конторе. Он провел там два последующих дня в обществе ирландского сеттера и двух птиц в клетке.

«Это было самое разумное решение. Возможно, к тому же единственное, что он мог сделать. Не так уж глупо держаться в стороне. Во всяком случае, поначалу», — сказал Толлерюд.

Он единственный защищал ленсмана.

Как только Толлерюд услышал, что после полудня Марен вернулась домой, он тотчас закрыл дверь в ресторанчик, но, прежде чем запер дверь на замок, он пошел к Тюбрин Бекку и рассказал ему, что она на борту рейсового катера, который причалит к острову в четыре часа.

Тюбрин Бекк посмотрел на Толлерюда, сделал губы дудочкой, зажег сигару и зажмурил глаза. Толлерюд увидел, что он улыбался, и поскольку он понял, что Тюбрин Бекк, собственно, смеялся надо всеми, и в частности над ним, он запер дверь на замок и задвинул засов.

Он рассердился не потому, что Тюбрин Бекк не ответил ему, а потому, что он улыбался. «Он думает, что он с улыбочкой улизнет ото всего. Парень не глуп, но больно уж заносчив, чокнуться можно».

Он знал, что бесполезно жаловаться, но все же пошел в контору к ленсману и рассказал, что посетители уже спустя тридцать минут начали ломать дверь и крушить все в помещении. «Дверь вырвали с петлями, — сказал он таким жалобным голосом, что ленсман повернулся к нему. — Они разорят меня», — причитал он, подняв голову и прижав правую руку к груди. Именно это движение, особенно рука на сердце, испугало ленсмана. «О ком ты говоришь? Что они пили? Украли у тебя водку? — были его первые вопросы. Кто выломал дверь? Тюбрин Бекк? Тот голландец?» — сказал он и с такой яростью листал бумаги, что Толлерюд слышал, как они скрипели. Он долго смотрел на островки за окном, вытянув шею, старательно переворачивал каждую бумажку, предварительно смочив указательный палец о светло-розовую губку. Толлерюд растерялся и не знал, что ему делать, когда ленсман, наконец, заговорил: «Я все давно понял. Я чувствовал это на себе. Они хотят все изменить. Все переиначить. Чтобы не было, как прежде. Это приходит извне. Я знал. Это всегда приходит извне. Из-за границы. От чужаков. Я ненавижу их и не хочу иметь с ними дело. Я больше не желаю работать ленсманом, — прибавил он и посмотрел на покрасневший указательный палец.