Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

Но он думал обо всем, что он написал, как больные реагировали, когда их запирали в палаты, о медикаментах, об усталости, безропотной покорности, внезапном буйстве, о криках по ночам и о покорности по утрам — после сильных доз успокоительных препаратов.

— Я начал смеяться, понимаешь. Приятного мало. Я имею в виду, именно здесь. В кабинете, ночью, когда все спали. Кажется, я первый раз в жизни смеялся так громко и так долго, — пояснил он. — Во всяком случае, не припомню.

— Помогло? — спросил епископ.

— Ты думаешь, стало лучше, что смеялся?

— Нет, говорить об этом.

— Не думаю, — признался доктор.

И когда он сказал именно эти слова, о которых епископ упомянул в дневнике два раза, он затих. В дневнике было подробно записано, как он сидел, почти не шелохнувшись, в саду, на шезлонге. Также указывалось, что епископ пил много чаю и у него началась отрыжка. Он прикрыл рот, словно заслоняя от посторонних, но все равно очень расстроился и заторопился домой. Почти за два часа доктор не произнес ни единого слова, смотрел на свои руки, особенно на пальцы, и снова видел перед собой, бог знает в который раз, как Марен Грипе незаметно снимала пылинки с его пиджака, и еще он помнил ее запах. «Никогда мне его не забыть. Она пахла льном, долго лежавшим на солнце. Именно этот запах мне вовеки не забыть», — признался он.

Потому что оставалось всего десять минут до отхода катера, он запомнил каждое ее движение, когда она спускалась по лестнице к берегу, проходя вдоль старой крепостной стены.

Он сделал попытку объяснить епископу, что он ничего особенного в ней не нашел. «Ничего особенного, если ты понимаешь, что я имею в виду. Она красивая, но обычная женщина, каких много на островах», — сказал он таким голосом, что его сестра сразу же ушла к себе в комнату.

Епископ устал, его одолевала сонливость, он понимал, что разговор с доктором, на который он возлагал большие надежды, не состоится. Почти двадцать минут он сам вел утомительные беседы со своими демонами. И, как обычно, демоны приходили с их обычными требованиями о порядке, дисциплине, долге и о некоей умеренности. «Пока мне удалось выстоять», — пробормотал он, радуясь, что доктор его не слышит. Вечер еще не наступил. Последние лучи солнца горели над городскими крышами, но в тени яблонь было прохладно. Он чувствовал себя отлично и наслаждался чаем. «Зачем ты себя мучаешь? — сказал он намеренно громко, чтобы доктор, несмотря на возбуждение и взволнованность, все же услышал его. — У меня в столе лежат готовые обычные проповеди. Стоит тихий вечер, я сижу в саду, с моим другом. Лето. Я сыт, и никто не ждет меня дома. Я завершил свое обычное каждодневное единоборство с демонами здесь, у моего друга — доктора. Скоро я покину и его, и его сад, и держу пари, что он не заметит».

Марен Грипе снова возвратилась в свой мир, мир запахов моря, света, красок и спокойных звуков. Непроизвольно она протянула руки к ним, как бы приветствуя, как показалось доктору, наблюдавшему за ней с причала. Она расправила складки на платье из льна, которое надевала обычно только по воскресным дням, и доктор Халлум, не спускавший с нее глаз, оживился, когда увидел, что она неожиданно отступила назад.

Она оставила его и стала спускаться по крутой лестнице, ведущей от причала к небольшому пляжу, где няни до обеда обычно прогуливались с детьми. Ступеньки лестницы были скользкими от тепла и морской пены. Она приподняла плечи, повернула к нему лицо и улыбнулась ему так, будто они были женаты много-много лет, и будто она только что протянула ему полотенце, когда он вышел из ванной.

Когда он шесть месяцев спустя сидел в кабинете и читал собственный отчет, он сначала удивился, потом слегка обрадовался и возгордился, что он также присутствовал в этой истории, да не просто так, а профессионально, однако, немного поразмыслив, пришел к выводу, что именно последним обстоятельством меньше всего стоит гордиться. «Ты был слишком холоден, даже тогда», — пробормотал он.

Он стоял на причале и видел, как Марен Грипе внезапно ушла в себя. Он повторил эту фразу еще раз; внезапно ушла в себя, пояснил он епископу. «Она спускалась по лестнице, и единственное, что я хорошо видел, так это ее прямую спину. Она стояла и смотрела в даль моря, как если бы она не в состоянии была двигаться. Она была за пределами досягаемого, если бы я закричал, она бы не услышала меня. Да ей и не нужно было слышать. У нее все было. Все, в чем она нуждалась». Казалось, будто она только что искупалась в море, почти прозрачная в отблеске света… не забудь только о спрятанном головном платке, записал он своим бисерным почерком. Профиль, повернутый к нему, на затылке узел волос. «Действительно, у нее волосы на затылке были стянуты в узел? — спросил он епископа, который продолжал пить чай. — Она была так далеко от меня, что сейчас уж не припомнишь», — пояснил он. Однако он помнил, что она подняла голову, что она повернулась, увидев, как катер входил в узкий канал, он был убежден, абсолютно уверен, что она замкнулась в себе, недосягаемая ни для кого и спокойно-уверенная. На что он мог надеяться? Кто вообще здесь мог на что-то надеяться? Она была где-то далеко-далеко, обращенная в себя, и льняное платье казалось воздушным и легким, она в нем словно парила над синей гладью моря, и он вдруг прошептал, что это может развиться во что угодно, во все, о чем он не имел мужества высказаться яснее в своих отчетах. «Я точно уверен, что к добру это не приведет, — написал он своим изящным почерком в примечании. — Это нечто вроде безумия. Возможно, даже некий вид зла. Марен Грипе так увлечена Лео Тюбрин Бекком, что я даже в мыслях боюсь представить, что может с нею случиться. Знаю, что Лео Тюбрин Бекк — не наш, он чужой. Знаю, всегда найдется некто, кто только и ждет момента, чтобы вцепиться в него. И если нет особой причины, так только потому, что он чужак, не свой». «Это ведь так просто», — пояснил он ленсману.

Сюннива Грипе, которая каждый день была на своем рабочем месте, уже утром знала о медицинском заключении насчет дочери, после того как Марен покинула «Дом для умалишенных».

Она нисколько не сомневалась в скором возвращении Марен домой. «Прежде всего диву далась, почему Марен не сбежала из этой психушки. У меня есть подозрение, догадка одна насчет этого, но догадка остается догадкой, потому молчу. А вот в чем я уверена и ни капли не сомневаюсь, так в том, что доктор сидит важный и самоуверенный за своим письменным столом в кабинете. То, что он написал о Марен, это все наука. Не знаю, понимает ли он или не понимает, но я хотела бы, чтобы он объяснил насчет Лео Тюбрин Бекка. Он ничего другого не сделал, только явился к нам с грузом пеньки». Но когда доктор заявил, будто Марен Грипе способна на все, Сюннива Грипе подняла голову и замерла от любопытства.