Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

— Ты рассказала?

— Я боюсь вспомнить даже, но я пошла к Тюбрин Бекку и рассказала ему все как на духу. Только о Марен ни словом не обмолвилась, но это не меняло дела. Знаешь, — прибавила она. — Он снял деревянные башмаки, стоял и елозил босыми ногами о гальку, постучал белыми деревянными башмаками один о другой, провел руками по волосам и улыбнулся мне. Он поцеловал меня в щеку и погладил по руке. Бьюсь об заклад, все женщины в течение часа только и говорили обо мне и о нем. Я должна была задуматься, потому что знала.

— Что ты знала?

— Что что-то должно случиться, — сказала Сюннива Грипе.

Якоб почти всю ночь не спал. Он встал рано утром, закрыл дверь в комнату Марен, сварил кофе, намазал мармеладом несколько кусков хлеба и, потому что это было теплое июньское утро, он поставил еду на деревянный поднос и пошел к каменному столику под деревом.

В сенях достал ящик с инструментами, залил масло в масленку, раскрутил винты на замке, влил в механизм побольше масла, и когда он снова уселся за стол, почувствовал, что совсем не выспался. Во время завтрака он почистил тряпочкой замочную скважину, щелкнул замком и положил его на тряпку.

Вдруг он увидел на кухне Марен, в блузке и рабочем переднике, а на голове платок. Она открыла окно, помахала ему, отодвинула вазу с полевыми цветами и, прежде чем скрыться в полутьме кухни, сказала: «Это не моя вина, правда, не моя вина. Понимаешь?»

— Да, — отвечал он.

— Должна я?..

— Нет, — прервал он.

Марен не ответила.

— Не хочу даже думать, — сказал Якоб. — Но ты ждала этого. Я сделал все, что мог, чтобы не думать. Чтобы не размышлять. Но я понял это с тех пор, как встретил тебя. Я мог бы сделать то же самое. Это отняло бы все мое время, даже все мои силы, но я все равно мог бы это сделать.

— Я очень сожалею, — сказала Марен Грипе.

— Сожалеешь, — засмеялся Якоб и посмотрел на замок. — Тешь себя тем, что ты не виновата, и это нельзя остановить. Много лет назад, когда я встретил тебя, я просил о том же, о чем ты просишь теперь. Я помню это время и никогда его не забуду.

— Я прошу?

— Да, — сказал Якоб. — Ты просто не понимаешь. Пока еще не понимаешь, — прибавил он. — Но ты делаешь.

У Якоба вдруг отлегло от сердца, полегчало, возможно, потому что все было так обычно и казалось, будто она ожидала, что Лина Глерсен зайдет за ней: «Это было самое обычное утро, как все другие, — пояснил он, — такое, как все эти годы, что она работала в засолочных цехах».

— Где она? — сказала Лина Глерсен.

Она прошла по дому и стояла на кухонной лестнице. Присела на ступеньку так, как обычно.

— А разве она не в кухне?

— Нет, — сказала Лина.

— Ты была в спальне?

— И там ее нет.

— А в курятнике смотрела? — сказал Якоб.

— И в курятнике нет.

— Странно, — сказал он. — Пожалуйста, посмотри еще раз.

«Она просто-напросто ушла из дома, — пояснила Лина Глерсен председателю суда. — В этом нет ничего странного. Обычное. Но она повесила свой синий рабочий фартук на веревку для белья и ушла незаметно. Вот тогда мы и всполошились».

У деревянного забора она встретила пастора, который тяжело дышал от вчерашнего дыма и, опираясь на тележку, которую Андерс Рона бросил на произвол судьбы, сосредоточился на том, чтобы по-настоящему откашляться. Едва ли он обратил внимание, что Марен Грипе якобы спешила на работу.

«Я должен был подумать, — пояснил он. — Засолочные цеха представляли огромное пожарище, но она выглядела такой естественной, когда спускалась к засолочным цехам, что я поплелся дальше своей дорогой».

Марен направилась, как обычно, к пристани, когда услышала, как кто-то окликнул ее, она слегка обернулась, помахала тому, кто кричал, подняла левую руку, пояснил владелец магазина, в последние дни случилось много всего, вот я и не придал значения, что в правой руке она держала ящик с инструментами.

Труде Берг обычно не показывалась при свете дня. Она поблекла после долгих лет сидения взаперти, но волосы были все еще огненно-красные, без единой сединки, хотя в то утро ее волосы были взлохмачены, потому что она вышла на лестницу, не успев расчесаться.

Когда она увидела Марен через окошко, она до того изумилась, что взяла чашку с кофе и села на верхней ступеньке лестницы.

«Одно только это должно было заставить меня задуматься. Я должен был бы пойти за Марен, — вспоминал пастор, — но запах дыма был таким сильным, удушливым и едким, что я остался стоять у забора и хотел отдышаться».

Обычное, подчас чрезмерное внимание пастора, которого секта святых на острове обозначила как божье наказание, в то утро подвело пастора, а если говорить правду, так он думал о Сюнниве Грипе, ее улыбке и взглядах, которыми она его одаривала, если Лина Глерсен была поблизости. Внезапно он понял, что Сюннива знает, что у него кое-что было с Линой Глерсен, но не смутился, а сосредоточился на мысли, почему Сюннива ему улыбалась. И если бы в этот день ветер подул с моря и пошел дождь, это открытие подвигло бы его на смелый отчаянный поступок. «Не хочу скрывать, что было однажды», — признался он в перерывах между приступами кашля, это было нечто вроде запоздалого признания в грехах молодости, и он нащупал в кармане коричневый порошок, который юнги купили для него в лавке в Бейруте.

Он стряхнул немного порошка на ладонь, втянул в себя горький запах запрещенного лекарства, и ему подумалось, что если он вдохнул слишком много, то может стать таким же ненормальным, как петух Лины Глерсен.

На суде он сказал, что остался стоять у забора, потому что чувствовал себя несносно от вчерашних пожаров, и еще от преступления — последнее слово он как бы прошамкал. «Вернее, несчастный случай. Мы должны понять, что это был несчастный случай. В действительности же речь идет совсем о другом».

Последние слова пастора были восприняты, как клерикальные фантазии. Пусть лучше сохранит их для воскресной проповеди. Марен Грипе в то утро шла так легко, будто неслась на крыльях, плыла павой по воде, и ничто не могло остановить ее от задуманного. «Она была просто очаровательна, — пояснила Труде Берг. — Такая гордая, такая неприступная! — потом, помедлив, добавила. — И решительная, будто ничто в мире не могло ее остановить».

Что Труде Берг собственно подразумевала, говоря так, никто не понял, да и к ее словам не очень-то прислушивались, ведь она была наркоманкой. Председатель суда устал, побледнел и еле двигал руками. Он то снимал, то надевал очки, чистил их, протирал стекла замшей и окончательно сник от этих маленьких и больших наблюдений, запутанных в клубок. Когда он снова обратился к бумагам, он почувствовал, что хочет спать. Закололо сердце. Он внушил себе, что закололо. «В глазах рябило от этих одинаковых людей в зале. Как можно быть такими дотошными? Они готовы рассказывать всю свою жизнь от начала до конца. Во всяком случае, создается такое впечатление. А мне нужно знать только суть дела».