Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

И еще одно важное наблюдение сделал председатель суда — народ вел себя так, будто дело было уже закончено. Он посмотрел в зал, наполненный поджигателями, скандалистами, драчунами и воришками, обычными людьми, которые вдруг совершали странные, необъяснимые поступки. Он сомневался в своих действиях, все противоречило обычным нормам и представлениям.

«Вы рассказали мне, конечно, в деталях, что предприняла Марен Грипе, — обратился он к собравшимся торжественно, словно во время богослужения. Он знал, что они улыбнулись его словам. — Мне известны уже десять версий, — пожаловался он как председатель суда. — Они по-разному передают все, что Марен Грипе делала в течение четырех или пяти дней. Ни одну из них я не решусь назвать неправдой. Но мне пришлось приложить немало усилия, чтобы понять, что она сделала. Где она? Но когда я спрашиваю вас о том, что собственно произошло, я тотчас получаю полдюжины объяснений, которые никто из вас не решается оспорить. Никто не видел, что случилось. Никто не был на месте. Во всяком случае, никто, кто здесь дает показания. Значит, я обязан составить собственное мнение. Но вы имеете свое собственное. С помощью всех этих противоречивостей вы сделали события как бы недействительными. Поэтому я вынужден выслушивать всех и допустить несколько предположений. Первое: что, собственно говоря, здесь произошло?» Слова председателя суда восприняли, как пустую болтовню. «Парень хочет побыстрее от нас отделаться, побыстрее убраться в город и улечься в своей постельке. Вот и мелет всякий вздор. Торопится назад к себе в контору, к своим бумагам, к обеду в гостинице в три часа», — прошептал ленсман полицейскому.

Для Марен Грипе все было проще. Она делала то, что она делала всегда. Каждый шаг, который она сделала этим утром, был новым и одновременно обычным делом, к которому она привыкла. Обычный спуск вниз к засолочным цехам, мимо магазина, мимо белых домишек, пахнущих летом, и, естественно, она не думала о том, что это постоянно повторялось и что так происходит в ее жизни во всем. Те, кто утверждал, будто хорошо ее знали, и которые заметили, что она шла как-то удивительно выпрямившись, которые громко болтали и назвали это неустрашимостью были потом озадачены, что и они сами в тот миг были немало удивлены. На голове у Марен не было синего платка, волосы мокрые, будто она только что искупалась в заливе Олава, и она здоровалась со всеми так, как всегда, когда шла на работу. Единственно необычное было то, что она в правой руке держала ящик с инструментами.

Именно этот пункт вызвал разногласия. Спорили, несла ли она большой ящик с инструментами, где одно отделение предназначалось для топора, или у нее был маленький ящичек для инструментов, в котором лежали только гвозди, шурупы, отвертки, молоток и кувалда. Кроме того, пастор, который, беспрерывно кашляя, все же поздоровался с ней, думал, опираясь на тележку, что она у перекрестка свернула и пошла назад домой, и там взяла топор, пилу и другое, что ей было нужно. Хотя эта версия не нашла подтверждения, большинство свидетелей согласились с пастором.

Единогласно сошлись во мнении, что у сушильни, на засыпанной гравием дороге перед скалами, где осенью висели сети для просушки после пропитывания их в чанах, стоял Коре Толлерюд в своей городской шляпе и возился с парусами. Он был так взбешен, так измотан допросами у ленсмана, кроме того, так сражен потерей своего имущества, выброшенного из окна, что повернулся к Марен, бросил паруса назад в лодку и закричал: «Этот малый из Голландии, который мучает тебя, мы займемся им. Сегодня ночью, так мы порешили», — сказал он и указал на вересковые пустоши.

— На вересковые пустоши? — сказал председатель суда в одной из многих и удачных попыток проследить, о чем все же шла речь. — А что у Тюбрина Бекка общего с пожарами? Насколько я знаю, он находился все время на судне. Как до пожаров, так и после: он стоял на вахте и был единственным, кто не подозревал о том, что произошло. Возможно, я что-то путаю? Или это вы пытаетесь ввести меня в заблуждение?

Он посмотрел удивленно поверх очков, когда слушатели в зале начали ликовать. «Сюннива Грипе, — позвал он. — Будь так любезна и объясни мне все».

Сюннива Грипе спокойно разгладила складки на юбке, поправила волосы за ушами, хотя те, кто стоял поближе и знали ее хорошо, заметили, что морщинки на ее лице стали глубже. Как бы вызвав себе на подмогу время, и воодушевленная ярким светом, падающим от окна, и взглядами ленсмана, она спокойно подтвердила все, что сказал Коре Толлерюд.

«Этот малый из Голландии, который мучает тебе, мы займемся им. Сегодня ночью, так мы порешили», — сказала она голосом, который походил на шепот, но все услышали, а пастор сжался от этих слов. Пастор посмотрел на нее, поднял руку к подбородку, почувствовал, как кровь застучала в висках и как усталость навалилась на плечи. Он закашлялся в носовой платок. «Ах, черт возьми, все напрасно», — сказал он старейшине общины.

— Не ругайся, — сказал старейшина, он был самым набожным членом общины.

Мертвая тишина установилась в помещении, когда снова повторили, что Марен Грипе в то утро направлялась к причалу. Она, как обычно, шла в тени дубовых деревьев и имела при себе топор, пилу и кувалду. Она была такая красивая в то утро, золотисто-коричневая от солнца и моря, почти счастливая, утверждала она. В тени дубов, которые посадил ее прадед, за которыми заботливо ухаживал ее дед, отец и теперь Якоб, выглядело так, что она шла на работу.

«Но я не заснула ни на минутку ночью, — прошептала она позже Сюнниве. — Я делала вид, что сплю. Не могу припомнить, чтобы я хоть раз всю ночь пролежала без сна. Я лежала, не двигаясь, подложив правую руку под щеку, как обычно, и единственный человек, кто понимал, что я не спала, была Лина Глерсен. Она кружила около Якоба больше десяти лет. И я удивляюсь ее терпению».

Все это мелькало у нее в голове по дороге к причалу, когда она увидела Лео Тюбрин Бекка у борта на корме; он свертывал трос, только это; он долго смотрел на нее, рассматривал ее, и Марен, которая никогда не чувствовала себя такой обнаженной, оголенной, но никогда и не чувствовала большей радости, чем сейчас, когда закололо в коже, на шее, руках, и волосы жгли на солнце, и она сейчас хотела только одного — спуститься к причалу, он же продолжал сматывать трос и затем положил его возле грот-мачты.

Лео Тюбрин Бекк был единственный, который понимал, на что она решилась. Поэтому он спустился в небольшую лодку и стал грести в сторону сожженных засолочных цехов. «Если бы он поплыл к материку и исчез бы навсегда, я уверена, что абсолютно все было бы иначе», — утверждала Сюннива Грипе.

Марен Грипе смотрела на него и знала, как нужно действовать. Она не сделала ни единственной попытки внушить себе что-либо другое, и потому, что она провела всю жизнь рядом с кораблями, она знала точно, что должна делать. Никто не видел, что она делала. Никто не слышал. Или не понимал, что произошло. Потому что не было никакого признака, что будет дождь, юнги вечером открыли люки; она спустилась вниз в трюм и прорубила дыру в борту в метре под ватерлинией, и когда вода хлынула потоком, она открыла дверь между переборками, а потом пошлепала по воде назад к трапу и поднялась на палубу.