Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

Он посмотрел на Сюнниву и понял, что она одобряла его действия, считая их разумными, обрадовался, но в дело вмешался ленсман.

— Это чистое безумие, — сразу же сказал ленсман. — Насколько я понимаю, ничего не случилось, кроме того, что Марен Грипе напилась женевера, пива и повстречалась с польским матросом. После того как она покинула заведение Толлерюда, там началась обычная заварушка, а один юнга словно взбесился. Нехорошо, конечно, что он вдребезги разбил стол и обвинил Толлерюда, что тот смешивает женевер с самогоном. Ну что в этом, скажите мне, необычного?

— Тот, кто вдребезги разбил стол, родом не из Польши, он штурман, — сказал пастор так кротко, что ленсман взглянул на него с подозрением. — Впрочем, речь не о разъяренном штурмане. Даже не о пойле Коре Толлерюда, как бы оно не называлось, а штурман, видно, из тех людей, которые не особенно любят то, что они пьют. А меня беспокоит Марен Грипе.

— Почему? — спросил ленсман.

Пастор склонил голову и посмотрел на руки. Ленсман, знавший пастора еще с детства, так смутился, что уши у него порозовели.

— И, все-таки, почему?

Пастор не ответил.

— Могу я тебе помочь?

— Мне нужна твоя подпись, — сказал пастор.

— Для чего?

— Она не должна говорить с врачами в городе, ни с кем. Мне нужна твоя подпись, чтобы они выслушали меня.

— Кто это они? — сказал ленсман.

— Врачи, — сказал пастор. — Эти зазнайки-врачи. Они со мной разговаривать не станут, если я не заручусь подписью ленсмана или юриста.

— Я не юрист, — сказал ленсман.

— Я знаю.

— Думаешь, поможет?

— Конечно, — сказал пастор. — Несомненно поможет.

Ленсман обмакнул перо в чернильницу, подписал донесение и спрятал копию в левый ящик письменного стола. Он был худой, руки и ноги — длинные и большие, и он удивленно щурился на пастора, доверительно сообщившего ему, что все выяснения в общем-то совершенно напрасны.

Пастор понимал, что бесполезно просвещать ленсмана насчет фактической стороны дела. Разве можно дать показания о том, как Марен Грипе проснулась от звука упавшего на палубу троса, или что по ночам, когда она была совсем молоденькой девушкой, ей снились мертвые матросы. И уж совсем глупо рассказывать о кожаных брюках Тюбрина Бекка, зато ленсман уж точно прислушался бы к его словам, начни он говорить о ресторанчике Толлерюда или о Тюбрине Бекке, от взгляда которого собаки начинали визжать.

Собственные мысли по поводу всего случившегося на острове пастор не хотел доверять никому, кроме Сюннивы, и, когда он делился с ней своими соображениями, он непроизвольно заметил, что она очень красивая, а она смотрела на него и улыбалась, и он снова почувствовал, как от тика дергается верхняя губа. Так случалось всегда, если вдруг приходили мысли о бесполезности, ненужности пасторского служения, становилось трудно дышать и перехватывало горло, тогда он шел к окну, открывал его, прислушивался к шуму моря по другую сторону фруктового сада и молчал, молчал удрученный, не зная, что ему делать.

— Что я должен написать? — спросил ленсман. — Помоги мне, я обязан написать донесение врачам в городе, написать о пьяной женщине, которая повстречалась с поляком.

— Он голландец, — повторил пастор.

— Ты уверен?

— Он иностранец. Разве этого недостаточно?

— Нет, — сказал ленсман. — Возможно, для врачей достаточно. Но не для начальника полиции. Они обязаны переслать донесение дальше.

— Кому?

Ленсман вместо ответа выпустил воздух изо рта. Сложил губы дудочкой и выдохнул.

— Это обязательно надо написать сегодня? — спросил пастор.

— По-твоему, это глупо? Я и сам понимаю, но это важно.

— Что важно? — спросил пастор.

— Что он иностранец.

— Для меня — нет.

— Она, что, и вправду помешалась? — сказал ленсман, перелистывая бумаги.

— Выглядит, что так.

— Когда она родилась?

— Ей за тридцать, — сказал пастор. — Я думаю, от тридцати до сорока.

— А ты не можешь рассказать мне, что, собственно, произошло.

В ресторанчике, переполненном разными возможными и невозможными запахами, было душно, и Марен Грипе слышала, как кричали все, сидевшие за двенадцатью столиками, а незнакомый мужчина говорил о сале и Бильбао. Она думала, что Бильбао — это один из Азорских островов, и спросила о том, какие там запахи. «Пахнет ржавчиной, — сказал мужчина. — Пахнет ржавчиной, пылью и маринованной рыбой. Понимаешь?»

Марен, которая как раз не могла понять, как может пахнуть ржавчиной, уперлась локтями в мокрую стойку бара, немного качнулась, подняла голову, посмотрела на Толлерюда, не спускавшего с нее глаз, наклонилась вперед, убрала перечницу, солонку, кружку с пивом, тарелку и положила голову на стойку. Толлерюд достал чистое полотенце и подложил ей под голову, а Марен сказала медленно тому, который был в Бильбао: «Я напилась, как свинья».

Все это происходило медленно, почти замедленно, и Толлерюд ухаживал за ней. Я люблю ее, как свою родную дочь, думал он. Такое чувство я испытал однажды в жизни, и к счастью очень давно. Так давно, что больше не чувствую ни горести, ни боли, и дышится легче. За все пятнадцать лет я не дотронулся до спиртного, и очень доволен. И еще больше доволен, что не сижу один и не раздумываю над тем, кто я и что я. Пастор думает, что я идиот; прекрасно, пусть думает. Сегодня ночью я продам полтонны пива и не меньше пяти бутылок женевера. Все потому, что она смотрит на этого парня. Надеюсь, он снова придет. Я позабочусь о ней, на меня она может положиться.

Он прикрутил фитиль в лампе и довольно сильно, фитиль начал коптить, стекло помутнело от сажи и запахло чем-то таким, что он не мог определить. «Нельзя ли открыть дверь? — сказал тот, который был в Бильбао. — Воняет паленым льном».

Марен Грипе проснулась от запаха паленого льна. «Я умираю, — сказала она. — Во всяком случае, похоже на это».

Это было первый момент, первый толчок землетрясения, потрясшего четыре сумасшедших дня, которые жители острова позже назвали «сумасшедшими ночами». Началось обычным вечером в заведении Коре Толлерюда, но все гости точно помнили, будто сразу, как только было названо имя Лео Тюбрин Бекка, стало беспокойно, и что шнапс Толлерюда на вкус напоминал сивуху.

Донесение о всех событиях, заставившее ленсмана схватиться руками за голову, было отмечено одной особенностью: оно было написано на рассвете, ранним-ранним утром, и полицейский улыбнулся, когда ставил на нем печать. Он клал донесения каждое утро на письменный стол ленсмана, между чашкой кофе и чернильницей.

Самое неприятное донесение полицейский писал на рассвете на пятый день после того, как Лео Тюбрин Бекк прибыл на остров. Он читал его три раза, долго выверял то, что позже обозначил как страшное недоразумение, потом подошел к окну и увидел, что голландское судно явно дало крен. Какой-то идиот, не имеющий ни малейшего представления о шпангоутах и судах, разрубил топором обшивку у ватерлинии. Дыра в борту была не больше двух сложенных вместе мужских кулаков, которые с трудом могли бы протиснуться в нее. Ни один из шпангоутов не был серьезно поврежден.