Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

В сумеречном утреннем свете он выглядел сникшим. Он посмотрел на ноги тетушки и вдруг затряс головой. Пол был выкрашен зеленой краской и чисто вымыт, и он вдруг заметил, что она широко раздвинула ноги и растопырила пальцы на ногах. Он видел их в полосах света, падающих через окно. Он подавил новый зевок, подняв лицо кверху, так что глядел прямо на люстру в потолке. Он ждал, что произойдет, и вздохнул поглубже, задержав воздух в легких. Сил не было больше ждать. И она улыбнулась ему: «Где у тебя болит?» — сказала она.

Там, где он сидел, у печки было почти темно, к тому же было еще очень рано, печь еще не прогрелась, как следует, он медленно вытянул короткие ноги к чугунке. Тихо сидел на табуретке, щурился и слышал, как две женщины толкались по комнатам. Пахло кофе, мармеладом и хозяйственным мылом.

«Мне стало не по себе от ее ног, босых ног, — пояснил он позже днем. — Не могу сказать, отчего я так взволновался. Может быть, из-за пробоины на корабле. А, может, из-за Марен Грипе. Мне стало не по себе. Все так неожиданно. Я не мог справиться с собой, когда тетушка сказала, что я не могу подняться к ее сестре, пока ленсман у нее не побывал». Он долго смотрел на брата.

«Со мной иногда бывает, что мне не по себе, если вижу босые ноги».

— Что ты делал? — спросил ленсман, когда после обеда попытался поговорить с младшим Торпеном.

— Я начал кукарекать, как петух.

Ленсман поднял руку ко лбу:

— Как это, как петух?

— Когда я понял, что не смогу подняться наверх и забраться в постель ее сестры — у меня всегда так.

Они слышали, как тикают стенные часы.

— А что случилось до этого? — спросил ленсман, после того как принес кофе с кухни. — До того, как вас вышвырнули из дома Альфхилд? — подсказал ленсман младшему Торпену, но тот только бессмысленно улыбался. — Ты попытался поджечь дом Альфхилд керосином. Ты нашел бутылку в подвале.

— Я пришел, чтобы рассказать о Марен Грипе. Не знаю, почему. Хочу рассказать, что она несколько часов находилась вместе с этим греком в заведении Толлерюда.

— Он обычный голландец, — сказал ленсман.

Торпен наклонил голову.

— Так как насчет керосина-то? — повторил ленсман.

— Ничего не знаю.

— Хочешь сказать, что никогда не баловался спичками и керосином? Подумай, Торпен. Может, просто ради шутки?

Торпен посмотрел на старшего брата и покачал головой.

— Точно?

Ленсман откинулся на спинку стула. Он безвольно опустил руки и тяжело засопел. Он смотрел на братьев и думал, чему, собственно, улыбается младший Торпен.

— Еврей, грек или голландец, — рассудительно заметил старший Торпен. — Какая разница? Для нас никакой, да и для тетушки Альфхилд тоже.

— А что она сказала? — спросил ленсман.

— К… т… о…? — спросил Торпен, растягивая каждую букву, и ленсман понял, что он специально так делает, чтобы выиграть время для обдумывания.

— Что сказала тетушка? — повторил он.

— Марен была пьяная? — спросила утром тетушка Альфхилд, когда братья Торпен сидели на кухне и ожидали кофе.

— Не очень.

— Что она пила?

— Пиво и женевер. Больше женевер.

— Она спала?

— Спала, но не все время.

— У голландца.

— Нет, на стойке бара.

— А где был голландец?

— Стоял у окна. Говорил о польском пароходе. О парусах на польском пароходе. Он так важничал, когда пытался разузнать о такелаже на польском судне. Он бегал вперед и назад, от дверей к окну. У него ботинки с железными подковами. Поэтому мы знали, где он находился. Я просто взбесился от этих звуков.

— От шагов? — спросила тетушка.

— От стука, — пояснил Торпен.

— Он, что, скандалил?

— Я же сказал, что меня взбесил его топот. Он так важно вышагивал в своих черных сапогах, будто все принадлежало ему, даже наш ресторанчик. Будто он и остров наш купил.

— Что делала Марен?

— Она смотрела на него.

— Только и всего?

— Я мог бы взгреть его, — сказал Торпен.

— Почему же ты не взгрел его? — улыбнулась тетушка. — Видно, он такой здоровяк, что ты испугался? Хоть один раз в жизни поступил разумно.

— Он среднего роста, худой и еще у него веснушки.

— Немного выше среднего, — уточнил младший Торпен. — Он толстый. Никогда не встречал иностранца, чтобы был толстый и так мало говорил.

— Помолчи немного, — сказал старший.

— И другие посетители тоже смотрели на него. Пялили глаза. Уж я-то знаю, меня не проведешь, — сказала тетушка.

Она позвала сестру, которая все еще сидела на втором этаже и приводила себя в порядок. Здесь, на кухне, они слышали каждый ее шаг. Вот она передвинула кровать и поставила ее у двери, закрыла окно, налила в таз воду и опрокинула стул на пол.

— Сиди теперь спокойно, — сказал Торпен. — И не зевай. Она сейчас придет. Чтоб с места у меня не сошел, понял!

Он указал на кухонную скамейку.

— Можно мне сидеть здесь? — сказал младший Торпен.

— Были другие женщины в ресторанчике, кроме Марен? Отвечай мне, да или нет, — сказала тетушка.

— Только она.

— А что она делала?

— Она расстегнула блузку.

Тетушка всплеснула руками: «Так-таки и расстегнула?»

— Блузку! — прервал ее Торпен.

— Прямо при всем честном народе?

— Да, она стояла у стойки бара.

— Ну и дела, — сказала тетушка. — Марен Грипе уж точно спятила!

Пытаясь получить хотя бы небольшое представление о том, что он написал, уж не говоря о том, что произошло, полицейский написал новое донесение. Но новое донесение точь-в-точь повторяло старое, так что он в сердцах бросил бумаги и пошел домой.

Ленсман чувствовал себя так плохо, что на него напал кашель и начало мельтешить в глазах, когда он смотрел через окно в сторону засолочных цехов. Когда случалось что-нибудь из ряда вон выходящее, жители острова собирались под навесом у засолочных цехов и негромко обсуждали происшедшие события; ленсман приблизительно знал, о чем они говорили, и что он должен сам предпринять.

Полицейский написал донесение столь подробное, что ленсману показалось, когда он сидел и клевал носом над чашкой горячего кофе, что над ним просто издеваются или за что-то мстят, — может, за то, что он пытался скрыть от полицейского, что первые две чашки кофе он вынужден был держать обеими руками, чтобы не заснуть.

Он думал о Сюнниве Грипе.

Он рассердился, когда в донесении полицейского прочитал, что на задворках дома Якоба расхаживали вперевалку семь куриц, хрипло кудахтавших по утрам. Перед домом был палисадник, там стоял каменный стол, где в хорошую погоду сидели и ели под зонтиком, и он почти ясно видел тазы с камбалой и зеленым луком пореем, дымящиеся в тени зонтика, и островитян, которые сидели вечера напролет и пили холодный сок, принесенный из подвала. Он знал, что Сюннива умела молчать, однако не пропускала ни одного слова в разговоре. Последние восемь лет она жила во флигеле: так они называли небольшую пристройку к дому…