Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

Он видел, как наяву, двадцать фруктовых деревьев, все сливовые, за которыми Сюннива ухаживала с тех пор, как один боцман подарил ей на память сливовые косточки, дар из далекой Бразилии. Она посадила деревца, когда была еще молоденькой. Сколько помнят жители острова, это место всегда называлось «Соблазниловка», а когда она сажала деревья ранней весной, соседи злорадно смеялись над ней.

Осенью она продавала сливы в ларьке на базарной площади в городе, и ленсман сердился на себя, потому что не мог удержаться, чтобы не посмотреть ей вслед, когда она поднималась с тяжелыми ящиками на борт рейсового катера.

Она зарабатывала на сливах больше, чем можно было предположить, так как горожане любили есть свежие фрукты и не любили варить варенье, и он вспомнил запах, пальцы, влажные от сока, когда он ел сливы, и так ясно увидел себя сидящим за каменным столом, что почти ощутил тепло, идущее из-под зонтика. Он явственно слышал, как на задворках кудахтали куры и как они постепенно успокаивались, все вокруг затихало, и лишь волны монотонно бились о скалы, успокоенные после бриза, едва слышно, соленые, сине-зеленые волны, пришедшие с моря, проникшие между островками во фьорд. Он видел, как чайки сидели на сваях, спрятав голову под крыло, видел небольшие катера на приколе у пристани; скрипели уключины на шлюпках, когда матросы гребли через пролив к берегу, косой фиолетовый свет далеко в устье, запах свежей рыбы у рыбной стойки; ветер с моря доносил и запахи, и голоса рыбаков, когда они возвращались после улова и сгружали ящики в засолочные цеха.

Он думал, что дома должны быть не белыми, а красными, они должны пламенеть на солнце между скалами, как маки; на каждом острове, где живут люди, должен быть хотя бы один красный дом, чтобы служить меткой, маяком, и он вспомнил, как много лет назад видел с лодки красные дома на островах и ориентировался по ним.

В самом доме Якоб обшивал стены досками, которые он выстругивал так гладко, что каждый гвоздик приходилось крепить специально; когда он утром спускался вниз в комнату и никто не видел его, он гладил доски руками, не чувствуя даже малейшей шероховатости под пальцами. Каждую весну, пока еще солнечный свет не станет ослепительно белым, он смазывал стены щелочным раствором.

Таков был обычай, и когда Марен чувствовала запах щелока, она знала, что лето уже наступило, и Сюннива Грипе предупреждала ее, чтобы она не смеялась над Якобом. Пока он обрабатывал стены щелочью и проверял каждый метр дома, она знала, что все в порядке, раз он работает, нечего беспокоиться.

— Но подумай! — сказала Марен. — На стенах теперь десять слоев со щелочью. Там, где висят картины, не остается ни пятнышка, выгоревшего на солнце, и он будет так продолжать, пока не состарится и не под силу ему будет все это.

— Радуйся, а не жалуйся, что у тебя такой муж, — сказала мать.

Когда Якоб занял дом, он поменял обшивку и выкрасил дом в белый цвет. Он работал одну зиму и два лета, иногда, правда, когда очень уставал или надоедало, когда даже его терпение иссякало, он поднимался на крышу, чтобы забыться и ни о чем не думать. Дом обошелся ему намного дороже, чем он рассчитывал, и когда он смотрел на счета в ящике стола, он тотчас же прикрывал их одеждой, чтобы Марен случайно не заметила.

Первые два года после женитьбы Марен помнила Якоба только с рабочим ящиком серого цвета, где лежали инструменты. Он наклонял голову налево, когда очень уставал. «Посмотри, как он устал», — говорила Сюннива дочери, и они видели, что он осторожно ставил ящик с инструментами на каменный стол, и когда он снова поворачивал голову налево, лицо у него смягчалось, потому что он видел новую обшивку дома.

Марен настолько привыкла к такому образу жизни, что иного просто не мыслила. Муж отдыхал на стуле у каменного стола, на котором с годами образовался узор, и он ходил вокруг, замедлял шаг, поглаживая указательным пальцем узор точно так, как вечером гладил плечи Марен. Она наблюдала за ним из окна кухни, улыбалась, случалось, ей становилось холодно, когда она замечала, что вокруг него все как бы замерло. Она бы умерла от страха, если бы он вдруг повел себя иначе, и он всегда звал ее, когда сидел там у стола.

Иногда ей казалось, что на острове они одни — она, Якоб и Сюннива, тогда она забывала о криках внизу у засолочных цехов, где они работали до обеда, и грохот, с каким Толлерюд скатывал с баржи бочки пива. Она забывала о голосе Агды Рейве, которая кричала дочери, что той пора выходить замуж. «Лучше всего сегодня же», — кричала она, затаривая бочки с сельдью. Агда Рейве пыталась скрыть, что она облизывала с пальцев рассол, и Марен отворачивалась, потому что знала, что она все равно так делает. «Тебе повезло с Якобом», — кричала она и отирала руки о мешковину, которой все пользовались вместо рабочих фартуков, и Марен знала, что после обеда от Агды несло острым запахом рассола, смешанным с запахом лука, который Агда выращивала в саду за свинарником. Агда бросала свежий навоз из свинарника на растения, поливала ключевой водой из ковшика, и потом сильно колотила по земле, будто хотела сожрать ее, смешанную с навозом, и когда Марен видела, как она впивалась зубами в хлеб с луком и рыбой, она закрывала глаза и чувствовала, что дрожит.

— Ты не заслуживаешь его, — говорила Агда Рейве. — Ты не можешь дать ему то, что ему надо. Он должен жить в моем доме с моей дочерью и есть мою пищу. Не понимаешь, что ли? — улыбалась она, если была в хорошем настроении и был сварен отличный рассол.

Марен не могла объяснить, почему она любила Агду Рейве. Любила и все. Та могла быть грубой, но она удивленно щурилась на Марен, когда узнала, что Марен по воскресеньям спит в другой спальне, а Якоб на это только улыбался, и она откладывала в сторону молоток, когда Якоб навещал Марен неподалеку от засолочных цехов, и Агда Рейве видела, как он клал руку на затылок Марен, и она пыталась делать вид, будто не только не подглядывала, но и никому об этом не болтала.

— Не поверю, что такое возможно, — призналась она Сюнниве. — Я никогда не видела, чтобы подобное продолжалось долго. Меня хватало всегда на месяц или на два. А потом проходило. К счастью, — говорила она и брала новый гвоздь изо рта и осторожно вколачивала в крышку. — А ты что думаешь? Думаешь, так будет вечно длиться?

— Надеюсь, — обычно отвечала Сюннива.

— Надеешься, — улыбалась Агда.

Сюннива Грипе чувствовала себя так, как должна чувствовать себя мать, мать своей дочери, пояснила она долговязому ленсману.

Ему так надоела вся эта история с Толлерюдом, что он готов был написать в донесении что угодно, если бы начальник полиции в городе не был таким занудным и дотошным. Он провел мучительную ночь на западе области вместе с двумя другими ленсманами, которых он покинул, когда они заснули тяжким сном.