Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Проходя мимо Шурки, глянула косо мельком, отметила красивый платок с блестками, плиссированную юбку и позавидовала:

«Видно, из церкви пришла».

Службу правили в соседнем селе, туда уж ей не дойти, а Шурка, всегда сухая и быстрая, и теперь, хоть ровесницей приходилась Феодоре, оказалась вроде бы моложе.

На перроне Оза, став передними ногами на штакетник, объедала кусты палисадника.

— А чтоб тебе! — Феодора растерянно оглянулась, куда поставить банки, чтоб оттащить козу, и тут увидела мальчишку.

Он скрючился на лавке, обхватив щиколотки руками, положив на колени круглую голову с реденьким ежиком волос, и смотрел на Феодору тем равнодушным взглядом безнадежного отчаяния, какой бывает только у человека, попавшего в беду и смирившегося с нею.

На Феодоре была байковая кофта и шерстяная фуфайка под нею, но, глядя на мальчишку, на его тощую белую спину в низком вырезе надетой задом наперед майки, на жиденькие, общелкивающие бумажные спортивные брючки, она вдруг почувствовала знобкий холодок ясного октябрьского утра. А он сидел, видно, давно. Кончик остренького, клювиком изогнутого носика посинел, и прозрачная капля повисла на нем.

Феодора поставила аккуратно на лавку возле мальчишки банки со сгущенкой, сияла с колышков штакетника ватник, отряхнула от остьев и сухих былинок.

— Надень, — приказала коротко и строго. И, прогнав мысленным злым окриком: «Ты что это, Феодора? Ты это… ты брось!» — разумное и легкое решение оставить ему ватник и скорей идти домой, где сладкий чай со сгущенкой и зелененькие глянцевые таблетки хоть и ненадолго, но прогонят боль в ногах, тикающую все сильнее и резче, повела его за собой через пути к дому.

Так водила она тридцать лет назад с этого же вокзала таких же, как он, несчастных и затерянных в свою землянку, — хату немцы пожгли, — и, укоряя себя за то, что у своего сына сиротский кусок отнимает, кормила из чугунка чем бог послал, иногда и похлебкой из лебеды, что в канаве возле путей собирала, и наспех шила из старой мешковины какую-нибудь немудреную одежку.

Наелся хлопчик неожиданно быстро. Феодора даже огорчилась, когда он, отодвинув сковороду, где больше половины яичницы на сале осталось нетронутой, сложил на коленях руки, глянул выжидательно.

— Не вкусно? — забеспокоилась Феодора.

— Да нет, ничего, — похвалил он, — но больше не хочется. А чай будем пить?

Открытая банка сгущенки стояла на столе, и он невольно глянул на нее.

— Конечно, конечно, — пообещала Феодора, — но ты поешь все ж таки. Поешь. Вот сальце, — она торопливо положила толстый ломтик розового сала на хлеб, протянула гостю.

— Не хочется, — поморщился он, — жирное.

Феодора глянула на мальчишку с новым долгим вниманием и увидела, что он не так молод, как ей показалось на вокзале, — просто очень худ. А семнадцать ему уж было, наверное. Она сидела напротив и, разглядывая его бледное личико с выпуклым влажным лобиком и лоснящимся ртом, узкие плечи, тонкую шею с неожиданно большим мужским кадыком, мысленно перебирала содержимое стоящего в горнице сундука. Перебирала и не могла найти ничего подходящего. Все женское — шерстяная кофта, кашемировое платье, присланные в подарок из Москвы, и то особое, чистое и отглаженное, что приготовила для того дня, когда оденут ее другие. А хлопцу дать нечего, не мешковину же! Феодора даже улыбнулась мыслям своим: вот и выходило, что, когда нищей была и кругом нищета, проще было человеку помочь.

— Ты ешь, ешь, не стесняйся, — спохватилась она и пододвинула к нему банку сгущенки, а сама встала, ушла в горницу. Все же надо было поискать в сундуке как следует, — может, забыла про что, память-то не очень.

Но все, о чем помнила, то и хранилось в полупустой скрыне. Кофта и платье, аккуратно обернутые в чистую холстину, белье, что сама сшила, и две смены мужского теплого на зиму, а на самом дне белый большой холст. Единственной неожиданностью оказался цветастый с блестками головной платок, такой же, как у Шурки. Она когда-то очень просила невестку прислать, чтоб нечем было Шурке гордиться перед бабами.

Давно, в другой, уже почти забытой жизни, Шурка была лучшей подругой Феодоры. И дома построили рядом, чтоб ближе друг к другу; и помогали работой и советом; и секретов меж ними не водилось. До тех пор, пока муж Феодоры, веселый курский парень, пришедший в трудные годы подкормиться на Украину, да и оставшийся навсегда у Феодоры в примаках, не начал что-то уж слишком сильно жалеть чернявую болтливую соседку. Бедой Шурки стал хлопец из соседнего села, худой, длиннолицый, молчаливый штундист. Что был штундистом, не очень огорчало Шурку и Феодору, думали, женится — дурь и сойдет, оторвет его жена от секты. Но хлопец жениться не спешил, и хотя каждый вечер приходил к Шурке, по хозяйству помогал, дарил подарки, но о женитьбе речи не заводил. И когда после долгого совещания было поручено Феодоре поговорить с ним, когда к приходу его накрыли стол, купили ситро в станционном буфете, — водки штундист не пил, — он неожиданно, непонятно отчего, не пришел. Не пришел и на следующий день. Послали узнать, в чем дело, Феодориного Ляксандра. Ляксандр вернулся злой, чуть выпивший и, отвечая на вопросительные их взгляды, буркнул только:

— Ты, Шурка, не жди его больше и не ищи…

Через полгода Шурка родила, и Ляксандр стал хозяйничать на двух дворах — своем и Шуркином. И все было хорошо меж ними, пока Феодора не пошла святить на спас Шуркины, лучшие во всей деревне, груши. Шурка сидела с ребенком. Возвращалась из церкви Феодора с Виёнкой, толстой говорливой бабой.

— Шурочкины груши? — ласково спросила Виёнка, кивнув на белый узелок в руках Феодоры.

— Шурины, — ответила Феодора, — с дытыной вона. Ушки у него болят.

— Да, да, — равнодушно посочувствовала Виёнка, — трудно ей. Без тебя совсем бы плохо было. А ничего, что ты чужие святила? — поинтересовалась, улыбаясь непонятно.

— А что тут такого? Какая разница?

— Конечно, никакой, — согласилась Виёнка, — у вас ведь все общее — и сад, и Ляксандр.

Как пришла домой, Феодора не помнила. Не помнила себя и потом, когда, отужинав, он поднялся из-за стола, сказал обыденно:

— Надо к Шуре пойти. Она ведро в колодец упустила.

— Не смей! Не разрешаю! Потаскуха она! Не смей! А я-то дура. Надо мной все село смеется, — кричала, задыхаясь от бешенства, не боясь, что услышат соседи.

— И впрямь дура, — глянул с брезгливым холодом, вышел в сени, с грохотом сдернул с лавки колодезную цепь и, хлопнув дверью так, что долго дзинькал жестяной ковшик, прицепленный за край ведра с питьевой водой, ушел к Шурке.

Она простояла весь вечер в кустах молодой калины, что разделяли Феодорин сад с Шуркиным. Стояла не шелохнувшись, вглядываясь в мелькание теней в маленьких окошках Шуркиной хаты. В их движении виделись ей картины одна подозрительней и страшней другой, а как вспоминала лицо Ляксандра, когда перебил крик ее тихим своим голосом, — раскаленно-белая пелена оскорбления застилала глаза.