Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Что забыл?

— Забыл — для чего я это делаю. — Павел за руку чуть притянул ее к себе. — Понимаешь, просто забыл. Так меня закрутило, так я влез в это, что начисто забыл, для чего я это делаю. Была работа — и все.

— Значит, все в порядке? — сказала Оксана и наконец несильным, но твердым движением забрала руку. — Ты любишь свою работу, свою жену.

— А ты?

— Что — я?

— Ты любишь свою работу?

Оксана не ответила.

— А мужа?

— Мы живем вместе пять лет.

— Ты сердишься на меня?

— Ну что ты! Я так рада, что ты пришел сюда, что это досадное…

— Ты не проголодалась? — перебил он, по замеченной Оксаной привычке не дослушивать то, чего слышать не хотел.

— Нет, — Оксана улыбнулась, — ты же угостил меня в вагоне. Слушай, но неужели ты меня узнал сразу, как только вошел? Ведь было темно, признайся, что не сразу.

— Ты очень мало изменилась, даже поразительно.

— Это оттого, что я равнодушная, — спокойно объяснила Оксана.

Павел даже чуть назад подался, отстранившись от нее, и снова глаза его, как там, в вагоне, словно закрыла их какая-то белесая шторка, стали холодно-внимательны.

— Вот ты спросил меня о работе… — Оксане было неприятно смотреть в эти глаза, и она перевела взгляд на волнистый пергамент абажура, зачем-то потрогала шершавую тисненую его поверхность. — Да, так вот, — она улыбнулась, аккуратно сложила руки на коленях и, будто прилежная ученица, хорошо выучившая урок, бесцветным голосом сказала: — Так вот, у моего племянника, Галиного сына, есть собачка. Пустяковый, трусливый песик. Но племянник его очень любит. Эта собачка, когда видит другую собаку, очень трусит и просится на руки. Все над ним за это посмеиваются. А мальчик переживает. Как-то я купила ему книгу про собак, и отец читал ему ее вслух. Мы с Галей были в другой комнате, и вдруг мальчик вбегает к нам радостный и кричит: «Мама, Оксана! Там все напечатано про нашего Волчка, не надо его больше ругать за то, что он трусливый. Это его природный порок. Понимаете — природный порок. Так в книжке написано». И вот у меня тоже, наверное, природный порок — равнодушие.

Оксана перевела дыхание, посмотрела на Павла.

— Вот так! — и улыбнулась неуверенно, словно прося поставить ей хорошую оценку.

Но Павел не смотрел на нее, а куда-то мимо, в сумрак комнаты, и думал о чем-то своем. Потом, словно отвечая своим мыслям, а не наступившему молчанию, сказал тихо:

— Плохо.

— Ну, что же делать. — Оксана вынула расческу, зеркальце и, не видя себя в нем, начала причесываться.

— Плохо не то, что ты рассказала о себе. Может, так и есть. А то, как сказала. Знаешь, прости меня, — шаркнув по полу ножками кресла, Павел отодвинул его и встал. Глянув на него снизу, Оксана снова поразилась высоте и крепости его фигуры. — Прости меня. — Он подошел к окну, осторожно отодвинул штору, глянул за окно и, стоя спиной к ней, сказал: — Ведь это то же самое, как если бы ты вот так же спокойно сказала: «Да, я воровка» или «Да, я не люблю свою мать, такой у меня природный порок». — Он повернулся к ней. — Ксанка! Что с тобой? Ты же только начинаешь, ну, ошиблась с профессией, плюнь, начни все сначала. Если судьба отворачивается от тебя, надо брать ее за плечи и поворачивать к себе лицом. Ты слушаешь меня?

Оксана сидела неподвижно, опустив голову, и, закусив нижнюю губу, всеми силами старалась не выдать своих слез, дрожи рук и плеч.

— Ксанка, — он подошел к ней, остановился сзади, — слушай, прости меня, деревенского грубияна. — Он наклонился, и Оксана снова услышала запах пота и «Шипра». — Я это, наверное, из мести тебе так плохо сказал, — шептал он ей на ухо, — правда, забудь. Ты очень красивая, даже удивительно, до чего же ты красивая. Теперь я точно знаю, что сок из белых лилий — великая вещь. Ты такая же красивая, как была, и очень молодая, а я…

— Перестань, — сказала Оксана и всхлипнула.

— Ну вот! — огорчился он. — Устала, и я тоже хорош. — Павел осторожно и нежно провел рукой по ее волосам. — Ну, не плачь, пожалуйста, ты молодая, вся жизнь впереди.

— Я очень несчастна, — сказала Оксана, шмыгнула носом, открыла сумочку, ища платок.

— Я знаю, — тихо откликнулся он, — ты просто ни к чему не прилепилась, а прилепишься — и все пойдет на лад, слышишь?

И, взяв ее за плечи, неожиданно одним сильным движением поднял с кресла, повернул к себе лицом.

— И все-таки сок из луковицы белой лилии — потрясающая вещь! Ты и зареванная красива, надо же! Даже нос не распух.

Оксана совсем близко увидела его лицо. Он смотрел на нее с нежностью и состраданием, — как смотрят только на очень родных, когда им плохо.

— А я не мазалась этим соком, — сказала Оксана и, чтоб прогнать странное, ненужное желание прижаться к нему, уткнуться лицом в мощную красно-загорелую шею, положила ему на плечи руки и засмеялась, — я не знала, что такое луковица.

— Ну, вот видишь. — Он вынул из кармана аккуратно сложенный, пахнущий «Шипром» белоснежный квадрат платка, осторожно, словно у ребенка, промокнул слезы на лице Оксаны, потом тряхнул платком, расправляя его, приложил к ее носу: — Сморкайся!

— Ну что ты! — Оксана замотала головой.

— Сморкайся, сморкайся. Вот умница, и все будет хорошо. — Он спрятал скомканный платок в карман.

— Пора идти, — сказала Оксана.

Но он медлил, стоял неподвижно рядом и, отвечая на ее вопросительный взгляд, наклонившись к ней, вдруг попросил:

— Не поддавайся, Ксанка. Не поддавайся себе. Если уж времени не поддалась, то себе, ей-богу, ни к чему. И не думай ты так о своем деле. Не думай, что язык этого племени никому не нужен. Нужен. Потому что, если он не нужен, не нужен и хлеб, и я, и ты. Понимаешь? — Он снова тряхнул ее за плечи. — Ты понимаешь?

— Погоди. — Оксана даже в кресло опустилась, так неожиданны были эти поразившие ее слова. — Как ты?

— Да уж догадался. — Павел протянул ей руку: — Вставай, а то поезд уйдет без тебя.

Этой осенью Феодора первый раз, сколько помнила себя, не ходила на буряки. Привезли какие-то новые машины, и Егор, давнишний бессменный председатель, проезжая в воскресенье на красивом своем автомобиле вдоль канавы у железнодорожной насыпи, где пасла она Озу, остановился и, высунувшись из окошка, крикнул громко:

— Бабушка Феодора, с буряком теперь тебе отдых выходит, — слышала, агрегаты пришли.

— Слышала, — отмахнулась она. Ее сердила всегда привычка Егора разговаривать с ними, старухами, как с глухими, — громко и отчетливо. На уши она, слава богу, не жаловалась, ночью слышала, как поезд к Куту подходит, а Кут был километрах в трех, так чего с пяти шагов орать так?