Ольга Мирошниченко - В сторону южную

«Ломбард на Пушкинской улице», — сообразила Оксана.

Мальчишка пришел, видно, вовремя. В руках у стройной щеголихи осталось совсем немного квитанций, и он, так же, как Оксана, не замеченный занятыми делом взрослыми, сел на свободную лавку через проход. Как только последняя квитанция была обсуждена, все, не сговариваясь, встали, женщины подхватили нетяжелые узлы, мужчины налегке, и пошли к выходу. Мальчишка тут же сорвался с места, кинулся к своим. И Оксана поняла, что это они, а не взрослые были озабочены тем, чтобы не потеряться, не разлучиться с отцами и матерями. Постукивая каблучками, прошла мимо Оксаны темнолицая, что держала в руках квитанции, глянула мельком, равнодушно, но, отойдя, вдруг обернулась, блеснул в улыбке тонких, чуть сиреневых губ ряд влажных, блестящих и белых зубов.

— Погадать?

Оксана покачала головой, улыбнулась.

Цыганка присела на край скамьи легко, боком, да и не присела вовсе, а чуть прикоснулась лишь угадывающимся под сборчатой юбкой, сухим бедром.

— Все про тебя скажу, — пообещала низким голосом, будто даже с угрозой, и наклонилась, заглядывая в глаза, — одного года мы с тобой.

Оксана отвела взгляд от смеющихся, с желтыми белками матовых глаз. И тут увидала монисто. Такое же монисто было и у нее. Лазоревые и золотые шарики, соединенные трубочками кораллов.

— Я сама про себя все знаю, — сказала Оксана, глядя на монисто.

— Это тебе кажется, дорогая. Знала бы — здесь бы одна не сидела. — Цыганка встала, тихо стукнулись шарики мониста. — Да ничего, не горюй, придет он, — бросила уже на ходу и, четко стуча каблуками лаковых туфелек по кафельному полу, не задев колышущейся юбкой ни чемодана, ни корзины, ни вытянутых в проход ног — это действительно было удивительно, — ушла.

В день отъезда Оксаны из Сокирок встретились они в прохладной хате Калюжки.

Давно миновал ильин день, и хотя, вопреки древним правилам и осуждению бабушки, продолжали купаться, приближение осени, а с нею разлуки чувствовалось во всем. Появились какие-то странные летающие паучки, раскачивающиеся на тонких искрящихся ниточках, и послеобеденная жара была уже не такой тяжкой, когда шли по скошенным вторым покосом заливным лугам к реке.

Они сидели рядом за столом, ненужно огромным в этой бедной горнице с голыми стенами. Сидели уж давно и давно молчали. Глухо ударялись о землю падающие в саду за окном яблоки, шуршали по глиняному полу кухни шаги удивительно маленьких, не изуродованных работой и старостью босых ступней старухи. Она безостановочно возилась по хозяйству, позванивала в сенях ведрами, мелькала в саду среди деревьев ее синяя кофта. В комнату Калюжка вошла только один раз, чтобы взять что-то из старого огромного сундука. Но то, как взглянула она на Павла, молча, не дожидаясь ее просьбы, приподнявшего перед нею тяжелую кованую крышку, как осторожно вернул он в темные недра этого сундука защемленный кусок белого холста, этот взгляд маленьких выцветших глаз старухи и хозяйски заботливое его движение рассказали Оксане все о нежности двух одиноких людей, о силе их понимания и любви, об их постоянной и благодарной мысли друг о друге.

Не слыша рядом дыхания Павла, не глядя на него, Оксана ощущала его неподвижное присутствие, как ощущала теплую воду стоячих заводей Ворсклы, и, чувствуя нетяжкий груз этого молчания, не отводила взгляда от покрытой темными трещинами столешницы. Рисунок трещин был непонятен и бессмыслен, но чем дольше смотрела на него Оксана, тем яснее проступали перед ней очертания огромного дерева. Его мощные корни раскинулись у края столешницы, а пышная крона терялась на другом конце. Она меняла очертания и, казалось, шумела и трепетала под порывами невидимого ветра. Оксана даже глаза зажмурила, спасаясь от наваждения.

— Ты что? — шепотом спросил Павел.

— Дерево, — Оксана осторожно провела рукой по отполированной годами гладкой поверхности столешницы.

Он не удивился.

— А иногда бывает птица, или лошадь скачет. Оно шумит?

— Шумело, а теперь уж нет, — ответила Оксана, тоже почему-то шепотом.

Он взял ее маленькую, сухую и легкую от солнца руку в ладонь.

— Ты не забудешь меня?

— Я буду ждать, когда ты приедешь учиться.

— Я, наверное, не смогу, понимаешь, Сережа и бабушка…

— Сможешь, — перебила Оксана, — ты все сможешь, и потом… я очень хочу этого. — И не давая ему ответить: — Идем. Уже пора.

Не отпуская ее руки, он поднялся с лавки, встал рядом, наклонился и неловко, коротко, плотно сжатыми губами поцеловал ее висок, потом угол широко раскрытого глаза.

Оксана услышала запах пыли и парного молока, увидела близко щеку, нежно шелушащуюся тонкими серебристыми чешуйками обожженной солнцем кожи.

— Больше не надо, — отвернувшись и глядя в окно, строго сказала она, — это нехорошо.

— Не буду, — покорно согласился Павел.

Старуха ждала их на пороге кухни. Маленькая, сухая, в низко на лоб повязанном платке, она стояла, сложив руки на неожиданно большом, выделяющемся даже под сборчатой юбкой животе. Увидев их, повернулась и пошла в кухню. Стал виден странный, надвое разделенный, будто обрубки крыльев спрятались под синей кофтой, горб.

Держась за руки, они вошли за ней. С узкого, добела выскобленного кухонного стола Калюжка взяла что-то, пером павлина сверкнувшее у нее в руке, подошла к Оксане, поднялась на цыпочки и, положив на грудь ей тяжелое и прохладное монисто, одним привычным движением застегнула сзади на шее замочек.

Монисто сияло в закатном солнце как жар-птица, и, когда Оксана с Павлом пришли на двор, девчонки и мальчишки, уже давно поджидающие их и гадающие, куда это они пропали, онемели от восторга.

Мимо них молча и торжественно Оксана прошла в хату.

— Дэ ж ты ходыла цилый дэнь, як тоби… — начала бабушка и замолчала. Торопливо вытерев о передник руки, она подошла к Оксане. Лицо ее вдруг изменилось, помолодело, и какое-то затаенное, давнее чувство зависти и торжества появилось на нем.

— Калюжкино монисто, — сказала она и дотронулась широким, будто раздавленным временем, концом пальца до круглого шарика. — Такого больше ни у кого не было, — доверительно сообщила она растерянной Оксане. — Ей отец из Валахии привез. Лихой был человек и любил ее очень. Она, знаешь, хоть горбатая была, а парням нравилась, пела хорошо и лицом красивая. И умела привораживать. Правда! — смущенно, совсем по-детски, заверила она Оксану, увидев улыбку на ее лице. — Я деда к ней ревновала сильно. Однажды всю ночь в кукурузе просидела возле ее хаты.

— Выследила? — с интересом спросила Оксана.

Бабушка посмотрела на нее, будто не понимая вопроса, а лицо ее вдруг снова стало морщинистым, с мягкими большими губами, знакомым лицом доброй старушки.