Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Нет, не случайно. — Я по отдельным стопкам начала раскладывать белье.

— Значит, ты все эти годы помнила. — Он помолчал и вдруг давно забытым, откуда-то из далекой нашей молодости, вернувшимся смешным жестом приподнял ладонью кончик носа и засопел, зажмурив глаза. — Жалко! — искренне огорчился он. — Я ведь тогда глупым был и хотел тебе свою, ну, что ли, взрослую суровость показать, а ты вон как серьезно отнеслась. Жалко! — повторил он и отнял ладонь от лица. — А мне много раз хотелось с тобой по душам поговорить.

— Так чего ж ты?! — Я все сортировала белье.

— А вот знаешь, — он оживился. — Да брось ты эти тряпки! — попросил он. — Я что хочу сказать. Нигде инерция так не сильна, как в семейной жизни, уж если что как пойдет, переиначить трудно, и умение женщины…

— Нет, ты, конечно, уникум, — я села за стол напротив него, — психологические исследования в четыре утра. Ты вот лучше скажи, как с псом этим бедным быть?

— А никак, — легко сказал муж, — если хозяева его ищут, то найдут в лечебнице.

— А если нет?

— Значит, ему не повезло.

— И все? Как просто!

— Ну, хочешь, возьмем его с собой. Они с Волчком всю дорогу драться будут. Представляешь, как весело будет ехать!

— Нет, серьезно. Я же не могу так. Я и сама не рада, что связалась с ним, а вот бросить не могу.

— Вот за это мы вас и любим, — сказал муж и протянул мне через стол руки. Последнее слово он выговорил с усилием смущения. — Поднимайся. Утро вечера мудренее. Иди спать, — он за руки поднял меня со стула. — Из-за чашки не огорчилась? — спросил он, став рядом и заглянув в лицо.

— Нет.

— Правильно. Ты же веришь в приметы, а это — хорошая.

Я позорно проспала. А они нарочно меня не будили.

Когда, открыв глаза, я увидела непривычно четкие желтые квадраты на клетчатых шторах, то поняла сразу, что солнце уже высоко, потому что никогда раньше эти квадраты не светились так ярко.

Может, все уже уладилось с Чучиком, мелькнула предательская мысль, и мы сейчас позавтракаем и поедем, сначала по знакомой дороге в Серпухов, неподалеку от которого, в новом городе, построенном на высоком берегу Оки для ученых, казалось, еще так недавно проходила я в одном из институтов преддипломную практику. А дальше, за Серпуховом, начиналась неизвестная земля и города, названия которых весь год звучали нам музыкой дальних странствий: Чернигов, Винница, Каменец-Подольский, Коломыя, и там, за ними, вставали темные, неведомые Карпаты.

Во дворе, на площадке для стоянки автомобилей, открылась мне знакомая картина. Из-под крошечного горбатенького жучка-«Запорожца» торчали длинные ноги мужа, рядом с ними, заглядывая в темноту под кузовом, присел Петька. В ответ на глухо звучащие, отрывистые приказы он протягивал гаечные ключи.

Заметив меня, Петька выпрямился.

— Мамочка, — сказал он ласково, — здесь ведь близко, пешком минут пятнадцать, может, ты…

— Нет, — громко сказал из своего убежища муж и выполз из-под машины, — нет! Поедете вдвоем. — Он начал опускать домкрат.

— Но мы ведь еще хотели колеса переставить, ты же сам сказал, надо по схеме…

— Обойдется. — Муж вынул из-под рамы домкрат, распрямился, и я вдруг увидела, какое усталое у него лицо, как от долгого привычного сидения за столом поднялось правое плечо.

«Наверное, нелегко ему приходится в своем почтовом ящике».

— Ты чего? — вдруг спросил муж.

— Так. Подумала, что лучше тебе было бы в хороший санаторий поехать, а не сидеть весь месяц за баранкой.

— Так мы ж в смену, или ты уже отказываешься?

— Нет, не отказываюсь, если не будешь командовать, когда переключать скорости и как тормозить.

— Должен же я тебя по-настоящему ездить научить.

— У тебя свой стиль, у меня — свой. Ну, я быстренько смотаюсь. Мне Петька ни к чему.

— Пускай едет, — твердо сказал муж, и я поняла, что на этот счет у него есть какие-то свои важные соображения.

В знак протеста Петька, усевшись рядом со мной, раскрыл Моммзена и, когда подъехали мы к лечебнице, выходить из машины не стал, не отрываясь от книги, буркнул: «Ты поскорее!»

В Лешиных владениях была тишина, только сухое щелканье счетных костяшек доносилось из-за высокой, окрашенной в скучный коричневый цвет двери. Из угла вестибюля на меня безучастно смотрели сквозь мелкую решетку маленьких, поставленных друг на друга железных ящиков больные кошки.

Леши нигде не было. Все двери в кафельном коридоре оказались накрепко запертыми, и странная, неожиданная тишина погнала меня назад.

В комнате, такой же скучной, как цвет двери, ведущей в нее, за канцелярским столом сидел человек. Свет, проникавший сквозь пыльные, у самого потолка окна, делал его и без того несвежее лицо похожим на ком измятой оберточной бумаги.

— Простите, как найти Лешу? — спросила я.

— Ушел домой, — не отрываясь от счетов, ответил он.

— Как?! — глупо удивилась я. — А Чучик?

— Какой Чучик?

— Моя собака, вернее, она не моя, но так уж…

— Слушайте, — перебил меня человек и с наслаждением откинулся на спинку стула, потянулся, неожиданно громко захрустев суставами, — слушайте, — повторил он, — вы что, не знали, где вы его оставили?

— Нет, — и предчувствие чего-то непоправимого, какой-то ужасной и легкомысленной ошибки заставило меня сесть на стул. — А где? — спросила я с глупой, заискивающей улыбкой.

— В приемнике, — с удовольствием выговорил он, — понимаете, в приемнике.

Я поняла сразу, но, все так же глупо улыбаясь, спросила:

— Но ведь я могу забрать свою собаку?

— Нет, — сказал весело человек и вынул из ящика стола серую давнишнюю облатку цитрамона, вытряхнул на ладонь такую же несвежую таблетку, с размаху кинул в рот, налил в стакан воды из захватанного, давно не мытого графина.

Я молча, с тупым вниманием следила за его действиями, ждала, пока он с жадностью выпил один стакан, потом другой. Я не имела права и не хотела портить отношения с этим человеком: он мог отдать мне Чучика. А человек был плохой: потому что, когда наконец он кончил пить, поставил стакан на стол и я попросила: «Откройте, пожалуйста, дверь, я заберу свою собаку», — он посмотрел мне в глаза и четко сказал:

— Вот непонятливая дамочка, увезли собак, понимаете, у-вез-ли.

— Куда увезли? — растерянно спросила я, все еще не веря в непоправимость происшедшего.

— А этого я вам не скажу. И не устраивайте здесь истерик.

Истерик я устраивать не умела — и сейчас, глядя на его несвежее лицо с испариной на лбу, на пухлые пальцы, выстукивающие по столу однообразную, бойкую и угрожающую дробь, пожалела об этом.

«Что же мне делать? — судорожно думала я. — Просить его бессмысленно, он мечтает только об одном — опохмелиться, и ему доставляет удовольствие, пользуясь своей ничтожной властью, говорить со мной оскорбительно и безжалостно. И что я теперь наделала, зачем вмешалась в судьбу этой несчастной собаки, так жестоко и непоправимо повернув ее?!»