Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Свет их расплывался и двоился.

Я понимала, что позволяю себе то, чего не позволяла никогда, — дамскую истерику, что смешно в тридцать восемь лет плакать из-за привычного равнодушия близких, но, как только виделся мне Чучик, лежащий сейчас по их воле там, в подвале, на мокром от нечистот цементном полу, среди печальных и невиновных в своем несчастье собратьев, слезы катились быстрее, а злость на людей, спокойно ужинающих за моей спиной, охватывала с новой силой.

— Мам, чаю дашь? — спросил Петька.

Я повернулась к ним, сняла с плиты чайник и вдруг перехватила быстрый насмешливый взгляд, которым обменялись муж и сын.

— А печеньица? — попросил Петька.

Молча я вынула из буфета пачку печенья, положила со стуком на стол.

Волчок, увидев знакомую обертку, тотчас уселся передо мной на задние лапки, загородив проход к плите.

— Ничего тебе не будет, злой пес, — сказала я ему и, впервые за всю его жизнь в нашем доме, довольно сильно толкнула ногой. Он покачнулся, но удержался в позе тушканчика и лишь укоризненно посмотрел на меня.

Петька тихо фыркнул.

— Странно все-таки видеть неискоренимый и смешной антропоморфизм у кандидата технических наук, вполне современной и, я бы сказал, вполне взрослой женщины, — сказал муж, будто делясь своими долгими размышлениями, и начал намазывать на печенье масло.

Он любил давать всему четкие научные определения, и манера эта всегда меня немного раздражала: будто если найти термин, обозначение какому-то явлению, явление это станет понятным или заслуживающим снисходительной насмешки, как мой антропоморфизм.

— А мне кажется странным, — стараясь говорить спокойно, ответила я, — что двое вполне взрослых мужчин лишены сочувствия, я уже не говорю о несчастной собаке, но даже к близкому человеку.

— Но нельзя же жизнь этих мужчин из-за несчастной собаки превращать в ад? — с усталостью долготерпения пояснил муж.

— История человечества — цепь трагедий и несправедливостей, а ты плачешь над судьбой жалкого пса, — заметил Петька и аккуратно перевернул страницу толстого тома.

Моммзен — увидела я имя автора на корешке — «История Рима».

Уже давно, со второго класса, единственной и сильной страстью сына стала история. Он знал ее великолепно, все свободное от уроков время читал толстые фолианты, и в пристрастии этом я всегда видела неосознанное противодействие закоренелому техницизму родителей. Но сейчас эта поглощенность делами многовековой давности уже не казалась мне такой безобидной, я вдруг увидела в ней черты характера человека равнодушного, стремящегося отделиться от радостей и боли реальной жизни.

— Вот как? — насмешливо спросила я сына. — А по-моему, для тебя это просто цепь давнишних событий, ты ведь никогда не задумывался над тем, что испытывали, например, поляне, когда князь Святослав поджег их дома, или над тем, что…

— Дома подожгла Ольга, — перебил меня Петька, — и не у полян, а у древлян. И потом, ты говоришь о людях, а речь идет о собаке.

— Совершенно верно, — одобрил Петьку муж, — совершенно верно. Пес этот не ощущает никакого горя и давно спит, пока ты проливаешь над ним слезы. Рефлексы работают четко: наступила ночь — надо спать, наступит утро…

— Лошади едят овес и сено, — продолжила я, — и, кстати, вы не знаете, где он сейчас, и вас это даже не волнует, так что нечего мне про рефлексы рассказывать, не хуже тебя знаю.

Я начала вытирать посуду.

— Мама, ты так разволновалась, что даже потемкинское полотенце взяла, — сказал Петька и засмеялся.

«Потемкинским» они называли парадное накрахмаленное полотенце, висящее на крюке у мойки. Им я никогда не пользовалась, не накрахмалишься на каждый день, вытирала другими, поплоше, а «потемкинское» было призвано демонстрировать чистоплотность хозяйки.

— С ним покончено; впрочем, как и с тем, что все в доме лежит на мне. Придется и вам теперь немного о себе побеспокоиться, не хворые.

— Какие далеко идущие выводы по поводу глупейшей истории. Ну, в конце концов, мы-то не виноваты, что пес потерялся, чего ж ты на нас сердишься. Что мы не рыдаем, что ли? — Петька даже книгу в раздражении отодвинул. — Древлян вспомнила. Сравнила! Какой-то шелудивый…

Но я не стала его слушать.

— На рыданья ваши смешно было бы рассчитывать, — я старалась не смотреть на него, чтобы не потерять спокойствия, сосредоточенно терла уже совсем сухую тарелку, — смешно, после того как сама допустила, чтоб меня… да что там!.. — Все же не выдержала, с силой отбросила полотенце, ушла в ванную. Зачем-то пустила воду, постояла, глядя на шумную струю, не зная, что с ней делать, и, вспомнив, что белье пересохло и придется его замачивать снова, убавила напор. Муж и Петька сидели молча, когда я вернулась в кухню.

— Выпей чаю, — муж отодвинул стул, предлагая мне сесть.

— Не хочу.

В маленьком шкафчике нашла коробку с пуговицами, отметила пузырек с каплями: «Выпить бы, но не при них же».

— Мам, но я все же не понимаю, — осторожно сказал за моей спиной Петька, — чего ты так…

— Не понимаешь, — я обернулась к нему, — не понимаешь… Да если бы жестокие полководцы и бесчеловечные тираны, о которых ты здесь читаешь, — я кивнула на толстый том Моммзена, — умели сострадать, понимать, что другому так же больно, как и им, то история выглядела бы лучше.

— А что же ты тогда скажешь о своих коллегах-ученых, которые режут твоих миленьких животных за милую душу? — Муж протянул мне чашку, чтобы я налила кипятку. Он оживился. Он любил вот так, сидя за уютным вечерним чаепитием, вести абстрактные споры, пускаясь в длинные рассуждения, обстоятельно и важно излагая свои взгляды на жизнь и законы ее.

Мне полагалось сидеть напротив и задавать вопросы, свидетельствующие о глубоком интересе и внимании к рассуждениям. Но сегодня бес противоречия вселился в меня, и я, понимая, что при Петьке не годится так поступать, все же, не совладав с раздражением и желанием причинить пускай пустяковую, но обиду, не ответила ему и, сделав вид, что не заметила протянутой чашки, повернулась к мойке.

Петька сидел тихо. Боялся, видно, что в такой ситуации его ушлют спать и он не узнает, чем же кончится разговор.

Уже давно, не помню с какого дня и отчего, мое общение с сыном ограничивалось короткими фразами: «Надень шарф», «Не приходи поздно», «Мама, я ушел в кино». Как-то раз решил заинтересовать меня любимым своим предметом. С горящими глазами, сидя в кухне, рассказывал о каких-то войнах, но, занятая домашними хлопотами, я слушала невнимательно, и он больше не повторял неудавшейся попытки. Но иногда, когда в доме собирались родственники и приходил брат мужа, профессор психологии, в хозяйственной суете, в шуме семейных сплетен и разговоров доносилось до меня из угла, где они с Петькой обычно устраивались за маленьким столиком у торшера, странные фразы и имена.