Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Ослик был маленький, но уже, наверно, старый. Длинные прямые ресницы и волоски на тупенькой мордочке возле губ казались седыми. Саша протянула на ладони кусок сахара. Вздернув губу и показав большие желтые зубы, он взял сахар, захрустел им, роняя кусочки на землю.

Саше хотелось потрогать мягкие густые волоски в его ушах, она осторожно дотронулась до них кончиками пальцев, ослик недовольно дернул головой, переступил аккуратными копытцами, и Саша отняла руку.

— Вот красивая девушка, — сказали за спиной.

Саша не решилась обернуться.

— Красивая девушка, с красивой каштановой косой, — повторил мужчина.

Саша отошла от ослика, осторожно и быстро глянув на двух мужчин. Стояли рядом, и один откровенно ласково и весело смотрел на нее.

Женщина хворостиной гнала домой с моря запачканного белого лебедя.

Он шел, переваливаясь на своих черных чешуйчатых лапах, вытянув вперед некрасиво изламывающуюся длинную шею, и, недовольно покрикивая, все пытался повернуть назад, к морю. Женщина показывала ему хворостину, лебедь отворачивался с презрением и ковылял вперед.

Саша пошла за ними к маленькому зверинцу, где в грязных, замусоренных клетках жили павлины с ободранными хвостами, печальная злая обезьяна и разобщенные своей безысходной неволей, ненавидящие за эту неволю друг друга серебряные журавли с холодными оранжевыми глазами. Они были прекрасны, но Саша не любила их за то, что журавли никогда не переговаривались меж собой, а стояли неподвижно на тоненьких, невидимых в сумерках, длинных ногах, и казалось, что их гладкие, будто отлитые из благородного металла, тельца висят в воздухе.

Она прошла дальше, к своим любимцам бобрам.

Истомленные дневной жарой бобры отдыхали. Глава семьи сидел у корыта с грязной водой, опираясь на длинный, широкий и плоский хвост. Он мылся. Двигая маленькими лапками, осмысленно и неторопливо тер пушистый живот, потом, изогнувшись, бока. Время от времени бобер озабоченно поглядывал туда, где у порога зеленого домика лежала бобриха. Ей нездоровилось уже второй день. Лежала, прикрыв глаза, неподвижно, лишь бока тяжело вздымались, но каждый раз, когда бобер смотрел на нее, Саше казалось, она успокаивающе чуть кивала ему головой. Они достойно держали себя в своем горестном заточении, не обращали внимания на зрителей, толпящихся днем у клетки, но их сосредоточенная отрешенность не была выражением нелюбви или презрения к людям. Притворяясь друг перед другом, они старались жить так, будто не случилось ничего непоправимо страшного в их судьбе.

Бобер кончил мыться, аккуратно пригладил блестящие волосы на голове, еще раз, будто проверял, достаточно ли хорошо выбрит, провел лапкой по щекам, огляделся, увидел большой непочатый ломоть арбуза. Волоча хвост, отнес ломоть к домику, положил перед бобрихой. Она отвернула мордочку. Он заволновался, придвинул ломоть ближе, прямо к ее черному сухому носу, что-то проурчал.

— А вот и Ундина здесь, — мужчины, которых Саша видела около ослика, подошли к клетке.

Саша, не отрываясь, смотрела на бобров, не знала, как быть: уходить не хотелось, потому что идти было некуда, оставаться тоже неловко, да и в громких похвалах слышалось что-то обидное.

— Девушка, как вас зовут?

— Саша, — неожиданно для себя ответила тихо, не повернувшись к нему.

— Вы плакали, когда лес вырубали?

Саша не ответила.

— Вы некоммуникабельны. Это плохо. Вы знаете, что такое коммуникабельность?

— Виктор! — укоризненно предупредил другой.

Саша резко повернулась, взглянула прямо в его лицо. От волнения и обиды не различала черт, только черную родинку над губой видела и, глядя на эту родинку, сказала:

— Я знаю стихи Некрасова, я знаю, кто такая Ундина, и я знаю, что такое некоммуникабельность. — Последнее слово все же от злости выговорила не сразу, и он улыбнулся.

— Сашенька, простите великодушно, я не хотел обидеть.

— Разрешите мне пройти, — уже чуть не плача, сказала Саша.

— Сашенька, вы прелесть, а я болван. Я просто дурачусь, а вы так серьезно. Ну, хотите, я на колени стану, — и бухнулся, не пожалев светлых брюк.

— Не надо, — жалобно попросила Саша, — встаньте, пожалуйста, — протянула руку.

— Ну, ты даешь! — сказала Зина. — Тихоня, тихоня, а лучшего мужика склеила. Я видела, как он тебе ручку у подъезда поцеловал. Ты хоть знаешь — кто он?

— Нет, — невидящим взглядом смотрела на себя в зеркало.

— Про-фес-сор, — раздельно сказала Зина, — в тридцать пять лет профессор, мне мальчишки сказали, и не женат.

Она долго гуляла по чахлому парку, не решалась подойти к двухэтажному длинному дому. Ветер надувал полосатые холщовые шторы в лоджиях, и вокруг — ни души. Жаркий июльский полдень, все на пляже, лишь из глубины комнаты на первом этаже стрекот пишущей машинки, и словно под огнем этого безостановочного пулемета, даже голову втянула в плечи, вошла в подъезд.

— Я уже решил, что ты не придешь. Быстро нашла?

— Да.

На столе разбросаны бумаги, исписанные загадочными знаками.

— Я помешала вам?

— Ну что ты, Сашенька. Садись, — он пододвинул кресло к дивану, сел напротив, потом встал, снял со спинки кровати полотенце, перекинул через дверную ручку, поправил так, чтоб замочная скважина была закрыта. Вернулся в кресло. — Рассказывай, что делала утром. Я тебя искал. Где была? — положил на голое колено руку.

— Я к бобрам ходила. Они смешные такие, особенно он. Никогда сам не съест ничего, с ней поделится. Даже конфетой. А она сегодня взяла и съела всю конфету, он очень огорчился, но виду не подал. Купал ее. Вы знаете, она очень умная, а он добрый и любит ее очень. Так жалко их…

— Ну, бог с ними, Сашенька, мы им помочь ничем не можем, я так рад, что ты здесь. Хочешь музыку послушать?

Саша кивнула, встала, чтоб необидно от руки его на колене освободиться. В открытую на лоджию дверь были видны горы. Контур хребта в одном месте напоминал профиль Пушкина, как сам себя рисовал — одна длинная плавная линия лба и носа. Саша хотела поделиться с Виктором своим открытием, обернулась. Стоя посреди комнаты, он протягивал к ней руки:

— Потанцуем?

— Сейчас? Но мы же одни?

— А кто еще нужен? — Он взял за плечи, прижал к себе крепко, прошептал: — Я так рад, что ты пришла, ты удивительная девочка, ничего не могу делать, только о тебе и думаю. Ты слушаешь музыку? Слушай! Она прекрасна.

Женские голоса протяжно и печально без слов напевали одну и ту же мелодию.

Все, что произошло потом, было для нее ненужным, мучительным и стыдным. Но она подчинялась покорно не от любви и даже не от боязни потерять его, огорчив и обидев отказом, но от странного чувства благодарности. Благодарности за то, что среди многих красивых девушек выбрал ее, неловкую, плохо одетую, за то, что, забросив свою важную работу, все дни напролет проводил с ней, был внимателен, откровенно нежен, что каждый вечер устраивал для нее праздник — собирал в номере шумную компанию, веселился больше всех, острил, танцевал без устали. Вчера так и сказал: «Этот маленький праздник для тебя, малыш», — а ей никто никогда не устраивал праздников — может, вот только мама, но это было давно.