Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Галина встала, подошла к тарелочке.

«Милому папочке от любящей навек дочки». Золотыми буквами шла по краю каллиграфическая надпись — «Москва, 1973 год». Лишь слово «навек» было вписано наверху с корявой старательностью.

«Навек» — это значит несмотря ни на что. Даже на то, что живет не с ним, а с матерью», — подумала Галина и пошла в кухню.

Сощурив глаза, чтобы брызги горячего масла не попали, Воронцов ворошил картошку на огромной чугунной сковороде.

— Дайте я, — попросила Галина, и он тотчас отошел от плиты послушно. — Уже солили?

— Нет. Я под конец солю. Если посолить сразу, она пускает сок и не такая красивая получается.

— Вот как? Буду знать теперь, — бессмысленно перевернула румяный ломтик.

— Я много таких хитростей знаю, — сказал торопливо, как тщеславный ребенок, — например, как сделать, чтоб не пахло рыбой, когда рыбу жаришь. Научился на Мангышлаке, там одно время только треска была.

— Как?

— Нужно на сковороду положить полкартошки. — И вдруг неожиданно тихо, став за спиной так близко, что сквозь гарь услышала запах «Шипра»: — Галина Васильевна, мы с вами одинокие люди… — торопясь, неловко обнял за шею, слишком сильно обнял, — я… я, ей-богу, приличный человек, со мной можно ладить, все будет, как вы захотите, — говорил торопливо, шепотом и все сильнее тянул назад, к себе.

Чувствуя, что задыхается, чтоб освободиться от неумелого, боязливого и оттого чрезмерно властного его объятия, на ощупь, дотянувшись, сняла чайник с конфорки. Еле удержала, деревянная ручка была горячей. Морщась от боли, от сострадания к Воронцову, к себе, мучаясь тем непростым, жалким, что происходило сейчас между ними, сказала медленно:

— Александр Константинович, то, чего хотите вы и чего хочу я, — невозможно.

— Никогда? — испуганно спросил Воронцов и отпустил тотчас.

Не глядя на него, отнесла чайник на стол, заваленный искореженными консервными банками.

— Никогда? — снова повторил он и судорожно стал развязывать за спиной полотенце. — Я не тороплю вас, — бормотал, нахмурившись, злясь на унижение, на неловкость свою, все никак не мог справиться с тугим узлом. — Вы только позвольте мне заботиться о вас, просто заботиться… — Кинул полотенце на стул, зачем-то поправил идеально прямой галстук.

Глядя на вспыхнувшее, так что кожа под легкими редкими волосами на высоком лысеющем лбу порозовела, лицо его, с небольшими, чуть раскосо поставленными глазами, избегающими ее взгляда, на большие дрожащие руки, возящиеся с воротом рубашки, пытаясь справиться с расстегнутой верхней пуговицей, Галина не нашла сил сказать то, что знала, должна была сказать ему сейчас.

— Мы сожгли картошку, и нам влетит, — улыбнулась, извиняясь за обыденность своих слов, прося вернуться к прежнему, где не сказано еще ничего. И он согласился, принял условия и улыбнулся с такой робкой и счастливой благодарностью за пощаду, что у Галины тоскливо, тупоосторожно толкнуло что-то в сердце, будто нежеланный ребенок шевельнулся.

Он стал частым гостем в доме Галины. Гостем среди многих других гостей. Розовый коттедж превратился незаметно в место, куда приходили сначала по вечерам на репетиции, а потом и днем, в отсутствие Галины, все, у кого был и просто досуг и необходимость разделить с кем-то печаль или радость свою.

Собрали деньги. Первый командированный привез из Москвы запас пластинок, книги, новый магнитофон. Часто, вернувшись с работы, Галина заставала людей, иногда совсем неожиданных, мирно распивающих чай на кухне.

Здесь не навязывали своего общества и правил жизни. По вечерам Галина закрывалась в детской, работала, а закончив занятия, присоединялась к тем, кто, собравшись в большой комнате, слушали, как приглушенным голосом, чтобы не мешать ей, кто-то читает очередную главу из захватанного, прошедшего сотни рук в Мирном, до того как оказался здесь, долгожданного голубого номера журнала.

В кухне, при молчаливом присутствии Раисы, хлопочущей по хозяйству, готовил тягостную контрольную Еремеев. Саша Штейн заставил его взяться за ум, вернуться к давно позабытым тетрадкам заочного техникума. Время от времени Еремеев пытался привлечь внимание Раисы, втянуть в разговор. Вздыхал тяжело, бормотал, будто про себя:

— И на кой мне эти тангенсы, вот привязался, сам же со своими интегралами в два раза меньше меня получает.

Но Раиса не поддавалась.

— Есть хочу, — сварливо говорил тогда Еремеев, — не успел пообедать, дайте борщику, у вас вкусный, как у мамы.

— Перебьешься, — отрезала Раиса, — все ждут, и ты подождешь. А на подхалимство не купишь.

Раиса расцвела. И хотя строгости не убавила, заставляла мыть за собой посуду, напоминала без стеснения, что подходят к концу запасы чая и сушек, но часами была готова выслушивать исповеди, допоздна торчать у плиты, возясь с пирогами для очередного дня рождения.

Светился слабо зеленоватый огонек на приборном щитке в кабине. Темные силуэты пассажирок были едва различимы. Женщины спали, положив голову на грудь привалившейся к окну соседки. Галина почувствовала, что озябла. Прижалась теснее в уголок и, ощущая плечом глухую дрожь тонкой железной стенки, вглядываясь сонно в прохладную, свежую тьму, думала о том, что каждому из сидящих здесь жизнь отпустила и горя, и радостей, и, может, не самые тяжелые беды достались ей.

Вот Игнатенко, уж как его трепало, и суд грозил, и бездомным по Северу скитался, но не оставил своего дела. А ей повезло. Раису встретила, дом свой имеет, работу интересную, детей на ноги поставить может, и есть рядом хорошие люди, которым нужна. За что ж на жизнь пенять?

И, засыпая, она благодарила жизнь за доброту, за то, что дети здоровы, и за то, что она, Галина, увидела и узнала ее.

Не заладилось в этот вечер веселье, — как ни старался Кеша, а не заладилось. Да еще хмырь этот большеголовый неизвестно откуда взялся, начальник сибирский. Из-за него Кеша просто в лепешку расшибался, и Ксеня ворковала ласково, надоедая просьбами отведать то того, то другого. Угощение было, какого и предположить нельзя в местных условиях.

Икра черная, красная и какая-то удивительно вкусная вещь, под названием галаган, не то рыба экзотическая, не то молоки ее, — Максим не разобрался в объяснениях Кеши. Но именно роскошь стола и была причиной неудобного, неловкого. Угощали сегодня хозяева бесплатно в честь приезда дорогого гостя, Кеша под его началом где-то канал рыл.

Максим узнал Воронцова сразу, но тот знакомился, будто впервые увидал.

«Ну что ж, можно и так, — подумал Максим, — по крайней мере, не ударится в воспоминания, не станет интересоваться творческими планами».

А теперь отчего-то зло взяло. Сидит вот такой невозмутимый, ухаживанья хозяев как должное принимает, а они все вроде бедных родственников. Быстро же забыл Кеша дружбу, приятно сдобренную доходом для дома. И, видно, не один Максим обидную ущербность свою чувствовал. Саша сидела молчаливая, холодно-внимательно наблюдая за происходящим. Курила без конца.