Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Описывать прошедшую зиму не стала. Отослала бандеролью специальную книгу про мерзлотные ГЭС, на том переписка и кончилась.

Лишь в апреле достала Раиса белый романовский полушубочек в талию, теплый, легкий. И сапоги в магазине появились кожаные, на меху.

Шла по гребню плотины на другой берег с веселым человеком, как и она приехавшим недавно, инженером-расчетчиком Сашей Штейном. Шла и чувствовала себя молодой, ладной. Тридцать градусов ощущались легко, как слабый морозец на материке. И может, оттого, что впервые не мерзла, что молод и весел был человек, идущий рядом, увидела вдруг и темно-фиолетовое небо, от края до края перечеркнутое белым шлейфом пара, выходящим из высокой трубы ТЭЦ, и фантастические серебряные скошенные кубы обогатительной фабрики, загадочным марсианским сооружением блистающие в ослепительном сиянии рыжего низкого солнца, и белые катерки, вмерзшие в зеленый лед у причала верхнего бьефа. И радость оттого, что живет здесь, что увидит все это еще много-много раз, остановила, заставила вглядеться в удивительный мир вокруг.

Тоненько зазвенел в небе самолет. Галина подняла голову. Крошечный клочок фольги плыл, будто увлекаемый неведомым высоким воздушным потоком, и звенел, звенел.

— На материк, на материк ушел сегодня караван, — пропел Саша. — Скучаете по дому, Галина Васильевна?

— Нет, — легко откликнулась Галина, — не скучаю.

Самолет слился с небом, там, где светлело оно у горизонта, лишь звук, и даже не звук, а след его, еще трепетал прерывисто.

— Слушайте, — сказал Саша, — это же преступно — оказаться на уникальнейшей мерзлотной плотине и не пощупать ее как следует. Давайте-ка узнаем про личную жизнь этой северной красотки, а?

Теперь, когда детей устроила наконец в интернат, задерживалась подолгу на ГЭС. Обрабатывала показания многочисленных датчиков, беспристрастно и сухо рассказывающих о тайной могучей борьбе воды с преградой, вставшей на ее пути.

Зная об этой борьбе лишь по учебникам, Галина, столкнувшись с ней наяву, не уставала наивно удивляться неуемному напору и изобретательности скрытой подо льдом живой силы. Она даже стала испытывать нечто сродни симпатии к реке. То жалостливое сочувствие, какое испытывают великодушные люди к пускай злым, но неустанным козням умного врага, зная, что козни эти бесплодны.

Саша заметил странное пристрастие и, подавая листочек с очередными данными, говорил:

— Смотрите, ваша-то что придумала.

И в институте, и на работе в Кишиневе Галина считалась исполнительной и аккуратной труженицей. Но только здесь впервые, в маленькой комнатке ГЭС, почувствовала, что они с Сашей, может, единственные в мире люди, обладающие необходимыми и важными знаниями. Знаниями, которые добыла своим трудом и которые нужны другим. Это сознание своей избранности помогло ей стать уверенней, независимей. Сотрудники уже не посылали с ласковыми просьбами, больше похожими на приказы, сбегать в управление, подписать нужную бумагу, не предлагали подежурить за кого-нибудь вне очереди. Из Галочки, — «Галочка, купите мне в буфете пирожок. Вы же мимо пойдете», — она превратилась в Галину Васильевну.

«Галина Васильевна, вы не знаете случайно прошлогодние данные по паводку?» — она знала, хотя и не работала здесь в прошлом году, и не думала даже, что окажется когда-нибудь.

Даже Раиса ощутила новое в своей подопечной, хотя Галина по-прежнему во всем ей подчинялась и будто хозяйкой в доме себя не чувствовала при ней. Раиса приходила каждый вечер до возвращения Галины, готовила обед, убирала квартиру и усаживалась разглядывать журналы.

Каждый раз Галина благодарила ее и каждый раз просила больше не заниматься хозяйством, разве она сама без рук? Раиса только фыркала презрительно, не отрываясь от чтения, а назавтра все повторялось снова.

Когда Галина, поужинав, принималась за работу, Раиса не мешала, часами сидела тихонько, только страницы шелестели осторожно. Как-то вечером, выписывая данные в длинный столбец цифр, Галина вдруг ощутила, почувствовала с необычайной силой, что в доме их трое: она, Раиса и одиночество. От него уходила Раиса, оставив в своей уютной чистой комнатке, и его же встречала здесь, в бледно-розовом ПДУ. Галина подумала тогда: «Недаром универсальным называется, все в нем есть».

Тогда же предложила Раиса переехать к ней. По себе знала, как мало приспособлен поселок для таких вот бобылок, как они с Раисой. Вокруг сидят по домам степенные семейные люди, в клубе фильм крутят неделю, пока новый не привезут из Мирного, а на улице мороз, и дыхание белым облаком застывает у рта. Так что недаром коэффициент два платят, недаром, потому что в два раза все труднее здесь, а если ты одна, то и не подсчитаешь, на сколько умножать одиночество. Поселок теперь казался Галине вполне обжитым, благоустроенным местом. Она уже забыла свою растерянность и страх и ощущение огромности расстояния, отделяющего от родного дома. К негодованию Раисы, отправила по почте назад в Кишинев двенадцать рублей — алименты, что, не дожидаясь развода, прислал Игорь. Догадалась: свекровь посоветовала сыну не тянуть, не ждать суда, чтоб не вышло неприятности. Вслед за деньгами послала заявление о разводе. По всей форме, с юристом вместе составила, чтоб уж не возвращаться больше к этому, выбросить из головы. И не вспоминала прошлого никогда, будто и не было его.

А когда почувствовала надежность и обыденность своего нового существования, когда ежевечерние уютные чаепития с Раисой стали привычны, а разговоры знакомы, возникло желание другой жизни. Часто, глядя на радужный от мороза свет в окнах соседних домиков, она вспоминала слова Максима о том, что здесь, как везде, копят деньги на «Жигули», на дачу, на кооперативную квартиру. Но то, что увидела за эту зиму, обещало другое. Узнав людей в тяжкой работе, не могла поверить, что приехали обычные, скучные, пережидающие срок контракта, — слишком велика цена, которую платили. Не то что за дачу у моря, за квартиру двухкомнатную, даже за рай велика была. Так неужели ничем не оторвать от блюдец с брусничным вареньем, от подсчетов срочных вкладов? Неужели только для того и бросили материк, чтоб, науродовавшись на морозе, вернуться с четырехзначной цифрой в сберкнижке, прожив лучшие годы в немыслимо тяжком труде и скуке?

Она поразилась, когда вечером, в клубе, увидела скрывающих смущение за шутками, насмешками друг над другом, наверное, всех обитателей поселка. Объявление развесила утром по дороге на работу у магазина, у почты, на ГЭС. Надеялась, может, хоть десять человек откликнутся, хоть пять. А тут большой зал стал тесным от ватников, оленьих дох, гудел простуженными голосами, хрипел надсадным кашлем курильщиков, хлопал откидывающимися сиденьями рядов кресел, топотал беготней мальчишек, стучал одеревеневшими на морозе кирзовыми сапогами. Пришел и Воронцов, даже Кирюхина явилась. Разряженная, в норковой шубе, в оренбургском платке и огромных валенках с кожаными пятками.