Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Галина обошла саклю. Полуразрушенные каменные ступени вели наверх, поднялась по ним и оказалась на крыше.

— Глядите, — позвал Игнатенко, — какая сила жизни.

Галина подошла и ничего интересного поначалу не увидела в груде камней. Лишь приглядевшись, заметила тоненький росток, пробившийся из щели.

— Вот. Нужна ерунда, горсточка праха, чтобы возникло живое, — торжественно сказал Игнатенко и поглядел на Галину гордо, будто и его заслуга была в столь удивительном сотворении мира. — А представляете, как благодарно откликается природа на помощь человека?

— Представляю, — Галина улыбнулась, — видела вашу теплицу.

— Да вы садитесь.

Она не успела остановить, сиял пиджак, бросил на камни.

— Садитесь.

— А когда вы видели мою теплицу? — спросил ревниво.

— Да вот однажды. Вы еще кур выгоняли.

— А, — сказал равнодушно, — так это сто лет назад было. Она же теперь в другом месте, возле котельной, в два раза больше прежней, и отопление паровое. Мне Воронцов оказал содействие. Вы с ним знакомы?

— Знакома.

— Да вы садитесь, чего ему сделается, — и, показывая пример, первым сел на пиджак.

Далеко внизу белая дорога уходила в дикие темные заросли, и до самого горизонта легли холмы, поросшие лесом. Только сейчас Галина обратила внимание на странную, пугающую тишину. Ни шорохов, ни пенья птиц. На высоком тополе у подножья горы переливалась от ветра, как рябь на воде, блестящая листва. Но здесь и ветра не чувствовалось, и Галине показалось на миг, что оглохла, — такой полной и нерушимой была тишина.

— Похоже на наши места, — сказал Игнатенко, — такие же сопки и будто край света за ними, правда?

— Да. У вас тоже такое же чувство было, когда в Северный приехали, что край света?

— Это оттого, что Полярный круг близко, а за ним океан, знаешь об этом, ну и думаешь, что край света уже.

— И еще потому, что безлюдье вокруг.

— Здесь тоже безлюдье. — Он осторожно снял с рукава белой рубашки рыжего муравья, перенес на камни. Муравей тотчас, словно боясь, что передумает спаситель, юркнул в щель. — Но другое безлюдье, — Игнатенко заглянул внимательно в лицо — казалось, проверить хотел, с тем ли человеком разговаривает, стоит ли дальше продолжать. Видно, решил, что стоит. — Совсем другое. Здесь были люди и ушли. И знаете, странно, но я чувствую их — во всем. В этой сакле, — погладил осторожно крышу, будто хрупкое что-то, — в дороге, в глубокой колее ее, вон в том тополе. Его ведь кто-то посадил. Может, такой, как я. Или как вы. Посадил, потому что верил — здесь будет жить долго и умрет, а после него будет жить сын и внук, и так без конца. Этот город есть только потому, что он думал так. Вы меня понимаете?

— Да. Я даже понимаю теперь, зачем вы строили везде теплицы. Вас гнали, а вы строили, — Галина испугалась, что обидела вдруг неловкими словами, — то есть я хотела сказать…

— Да, вы правильно сказали — гоняли. Еще как гоняли! — Он встал и, присев перед ней на корточки, взял ее руку в свои, маленькие, загорелые, сжал сильно. — Считали так: бульдозерист, ну и ворочай землю, делай свое дело. Так и говорили. А я как увидел ее — сердце перевернулось, такая жалкая, бесплодная. Как же жить на ней?! Ведь рая нет? — спросил тревожно, как будто Галина одна во всем мире могла дать честный ответ.

Глядя в его блестящие карие глаза с золотистыми прожилками, словно сиянье исходящими от зрачка, Галина серьезно ответила:

— Нет.

— А раз его нет на небе, значит, он должен быть на земле. Значит, человеку нужно на земле все. Даже на такой жалкой, как та, наша. И наши дети останутся на ней, должны остаться. В этом весь смысл. И в них тоже должно жить прежнее, как в нас живет, — Игнатенко говорил торопливо, мягкой певучей скороговоркой, и все сильнее сжимал ее руку. — Во мне живет мой дед и прадед, слышь? — спросил требовательно.

Галина уже немного боялась его, боялась напряженного взгляда, быстроты речи, и он, видно, почувствовал это. Отпустил руки, распрямился и сказал очень спокойно, стоя над ней, — смешная фигура в украинской просторной сорочке льняного полотна, топорщащейся жесткими складками у ремня модных заграничных брюк.

— Апельсины и помидоры привезут, — сказал пренебрежительно, — а вот как земля пахнет, травы, — это знать надо, жить с этим. И это будет, и только тогда считай, что освоили. А так, приехали, поработали и уехали чужие люди, вербованные, одним словом.

Назад ехали притихшие, песен не пели. Игнатенко подсел к длиннолицему, тому, что про энергопоезд рассказывал. Выспрашивал деловое, длиннолицый отвечал обстоятельно, слышалось:

— Поставь «КРУН» запорожский, они на ГЭС есть, завозили, точно помню.

Игнатенко сомневался в чем-то, и собеседник объяснял терпеливо:

— Да какая разница, тебе ж все равно подключаться.

Женщины, как сонные птицы, изредка обменивались негромкими словами. Потом умолкли совсем, задремали. Только двое за спиной Галины шептались тихо.

— Я подумала, — говорила медленно рассказчица, — будет командовать моими ребятами, учить их уму-разуму, а чему он научить может — у самого образование семь классов, и меня считать облагодетельствованной, и решила — нет уж, лучше одной.

— Так ведь скучно одной? — спросила подруга.

— Да отчего скучно? Работа интересная, в народном контроле состою, скучать и некогда. Разве что ночью, так уж немного осталось.

Засмеялись сдавленно, словно девчонки-школьницы на уроке.

Галина вспомнила, как пришли с Максимом на танцы в клуб. Там задавал тон студенческий стройотряд, свои пленки крутили, свои пляски плясали. Длинноволосые парни и худенькие девчонки, одетые одинаково в зеленые брюки и штормовки с надписью на спине «Горький», неутомимо, как зайцы в детской игре, прыгали на одном месте под оглушительную музыку. Галина позавидовала: когда-то и она могла скакать всю ночь напролет, после тяжелейшего труда. Ребята на укладке бетона работали, видела сама — вкалывают по-настоящему.

Местные жались по стенам. Было их немного, в основном женщины, и те парии, что отваживались войти в круг, приглашали студенток, топтались неловко перед партнершами, усердно подражая их движениям.

— Бедняги, — кивнул Максим на женщин, — небось ехали с надеждами, что хоть здесь, в глухомани, выбирать смогут, ан тоже нет. Вот и выходит, что для женщины свобода выбора — это всего лишь выбор компромисса.

Много раз вспоминала эти слова. Вспомнила и сейчас. Подумала, что и у нее был выбор, и только из двух компромиссов: один — ненадолго, на две недели пребывания Максима в Северном, другой — на всю жизнь до конца. Она предпочла первый.

В том странном состоянии, в каком тогда находилась, все вокруг, и люди, и разговоры их, долгие, ненужные, казались лишь досадной помехой, отвлекающей от напряженной поглощенности тем новым, удивительным, что происходило с ней.