Олдос Хаксли - Монашка к завтраку [сборник]

– Мельпомена, вероятно, старалась убедить себя, что сожалеет о тетушке, и, к своему ужасу и стыду, обнаружила в глубине души чуть ли не радость.

Я думал, что говорю нечто оригинальное, но мисс Пенни приняла мое предположение как нечто само собой разумеющееся.

– Именно, – сказала она. – И это должно было лишь укрепить те склонности и придать новую силу тем устремлениям, потворствовать которым теперь, когда тетушкина смерть развязала ей руки, она могла сколько угодно. Муки совести, раскаяние неизбежно ведут к мысли об искуплении. А для той, что упивалась жизнеописаниями мучеников, искупление естественно выразилось в умерщвлении плоти. Мельпомена часами простаивала ночью на коленях в своей холодной спальне, недоедала, а когда у нее болели зубы, что случалось часто, – они причиняли ей беспокойство, сказал доктор, с самого детства, – она и не думала идти к дантисту и лежала всю ночь без сна, радуясь своим мучениям и с торжеством ощущая, что, как это ни непостижимо, они приятны потусторонним силам. Так она прожила два или три года, пока не истощила себя вконец. В результате она заболела язвой желудка. Прошло целых три месяца, прежде чем она вышла из больницы, впервые за много лет хорошо себя чувствуя, с новыми, «с иголочки», несокрушимыми вставными зубами, сплошь из золота и слоновой кости. И еще одна перемена к лучшему – Мельпомена, как я полагаю, обрела душевное здоровье. Ходившие за ней монахини помогли ей увидеть, что, умерщвляя плоть, она проявляла излишнее рвение, к чему ее побуждала духовная гордыня, и, вместо того, чтобы быть послушной Божьей воле, она впала в грех. Единственный путь к спасению, сказали монахини, кроется в дисциплине, в упорядоченности общепринятой религии, в повиновении тем, кто облечен высшей властью. Тайно, чтобы не расстраивать своего бедного батюшку, агностицизм которого, хотя он его никому не навязывал, был на редкость догматичен, Мельпомена приняла католичество. Было ей тогда двадцать два года. А еще через несколько месяцев разразилась война и профессор Фуггер на веки вечные отверг овсянку. Он недолго прожил после того, как сделал патриотический жест. Осенью тысяча девятьсот четырнадцатого года он заболел инфлюэнцей, что привело к роковому концу. Мельпомена осталась одна на свете. Весной 1915 года в госпитале Граубурга появилась новая сестра милосердия, монахиня, очень исправно ухаживающая за ранеными. Здесь, – сказала мисс Пенни, пронзая воздух пальцем, – поставьте многоточие или звездочки, чтобы указать, что ваше повествование прервалось на шесть лет. И начинайте снова прямо с диалога между сестрой Агатой и пошедшим на поправку Куно.

– А о чем они будут говорить? – спросил я.

– О чем хотите, – сказала мисс Пенни, – это не имеет значения. Ну, например, вы объясните, что у юноши недавно спал жар; впервые за много дней он в полном сознании. Он чувствует себя прекрасно, так сказать, заново рожденным, попавшим в новый мир – мир такой яркий, свежий и радостный, что он не может удержаться от смеха. Он оглядывается по сторонам, мухи на потолке кажутся ему невероятно смешными. Как это им удается ходить вверх ногами? У них есть присоски на лапках, говорит сестра Агата и спрашивает себя, достаточно ли она сильна в естествознании. Присоски на лапках?.. Ха-ха! Животики надорвешь! Присоски на лапках!.. Вот это да, черт побери! Тут подойдут самые нежные, самые что ни на есть трогательные и умилительные слова о неуместной веселости выздоравливающих… В особенности когда – как в данном случае – веселью предается человек, которого вновь отведут в тюрьму, как только он сможет держаться на ногах. Ха, ха! Смейся, несчастный! Этот смех – карканье вещих парок, норн, судьбы!

Мисс Пенни преувеличенно громко, словно подражая самой себе, засмеялась своим «медным» смехом. Услышав его, люди за соседними столиками, еще не кончившие есть, с испугом подняли головы.

– Судьба и ее ироническое карканье. Ничто не производит такого впечатления. Вы можете исписать десятки страниц на эту тему, а каждая строка – деньги.

– Не сомневайтесь, я так и сделаю.

– Прекрасно. Значит, я могу продолжать. Дни идут, и первоначальная веселость постепенно исчезает. Юноша вспоминает, что его ждет, и становится мрачным; силы его возвращаются, а вместе с ними и отчаяние. Мысли безостановочно вертятся вокруг ненавистного будущего. Утешения религии? Он и слышать их не хочет. Сестра Агата упорно пытается – и с каким рвением! – заставить его вникнуть в ее слова, и уверовать, и найти в том поддержку. Это так важно, так важно, а в данном случае почему-то еще важней, чем всегда. Мы вновь видим, как Geschlechtsleben выступает в качестве скрытого фермента, снова слышим карканье норн. Между прочим, – добавила мисс Пенни другим тоном и доверительно перегнулась ко мне через стол, – я хотела бы вас кое о чем спросить. Скажите мне, положа руку на сердце… вы верите в литературу? По-настоящему.

– Верю ли я в литературу?

– Я имею в виду, – объяснила мисс Пенни, – иронию судьбы, карканье норн и все тому подобное.

– М-м… пожалуй.

– Да прибавьте еще сюда психологию и самоанализ, и прочее, ну и композицию, и крепкую интригу, и художественные образы, и le mot juste [188] Точное слово ( фр. ). , и словесную магию, и меткие метафоры…

Я вспомнил, что сравнил бряцающие серьги мисс Пенни со скелетами, висящими на цепях.

– И в заключение, а вернее прежде всего – альфа и омега, – мы сами, два профессиональных литератора, которые хладнокровно, без малейшего сочувствия, толкуют о совращении монашки и прикидывают, как наилучшим образом превратить ее несчастье в звонкую монету. Все это довольно любопытно – вам не кажется? – когда начинаешь думать об этом беспристрастно.

– Весьма любопытно, – согласился я. – Но с другой стороны, то же можно сказать обо всем прочем, если смотреть на него подобным образом.

– Нет-нет, – возразила мисс Пенни, – с писательским делом не сравнится ничто. Но я никогда не доберусь до конца своей истории, если примусь рассуждать об изначальных принципах.

Мисс Пенни возобновила свое повествование. А я все еще думал о литературе. Вы верите в нее? По-настоящему? Ах! К счастью, вопрос этот был начисто лишен смысла. Я слушал мисс Пенни краем уха, однако уловил, что юноша стал поправляться; еще несколько дней, сказал доктор, и он будет здоров… достаточно здоров, чтобы вернуться в тюрьму. Нет, нет, вопрос мисс Пенни лишен всякого смысла. Хватит думать об этом. Я снова стал внимательно слушать.

– Сестра Агата, – звучал голос мисс Пенни, – молилась, увещевала, наставляла на путь. Всякий раз, как ей удавалось улучить минутку среди прочих своих трудов, она забегала в палату юноши. «Понимаете ли вы важность молитвы?» – спрашивала она, и прежде чем он успевал ответить, не переводя дыхания, перечисляла ему все преимущества и пользу регулярного и терпеливого обращения к Богу. А не то говорила: «Можно я расскажу вам о святой Терезе?», или: «Вы ведь знаете о нашем первом мученике Стефане, не так ли?» Сперва Куно пропускал ее слова мимо ушей. Все это казалось таким поразительно неуместным, таким нелепым вторжением в его мысли, в его серьезные, его отчаянные мысли о будущем. Тюрьма была явью, неотвратимой реальностью, а эта женщина кружилась тут вокруг него со своими смехотворными сказками. И вдруг в один прекрасный день Куно начал прислушиваться к ней, стал выказывать признаки раскаяния и склонность приобщиться к истинной вере. Сестра Агата сообщила о своей победе другим монахиням, началось ликование по поводу возвращения заблудшей овцы. Мельпомена никогда в жизни еще не чувствовала себя такой счастливой, и, глядя на ее сияющее лицо, Куно, верно, спрашивал себя, как это он свалял такого дурака, не увидев с самого начала того, что само бросалось в глаза. Женщина потеряла из-за него голову. А теперь у него в запасе всего четыре дня… четыре дня, чтобы открыть шлюз для бурной любовной энергии, направить ее по нужному руслу, заставить действовать для его, Куно, освобождения. Почему он не начал неделю назад? Тогда он мог быть уверен в успехе. А теперь? Кто знает. Четыре дня – чертовски короткий срок.