Олдос Хаксли - Монашка к завтраку [сборник]

Мисс Пенни приостановилась.

– Как же ему это удалось? – спросил я.

– А уж это ваше дело – придумать, – сказала мисс Пенни и тряхнула в мою сторону серьгами. – Лично я не знаю. Никто не знает, по-моему, кроме заинтересованных сторон и, возможно, исповедника сестры Агаты. Но не трудно воссоздать это так называемое преступление. Как бы вы сами тут поступили? Вы – мужчина, вам должна быть знакома техника обольщения.

– Вы мне льстите, – сказал я. – Неужели вы всерьез полагаете?.. – Я развел руками.

Мисс Пенни заржала, как лошадь.

– Да, но шутки в сторону – это проблема. Перед нами совсем особый случай. Главное действующее лицо – монашка, место действия – больница, казалось бы, не подступишься. Никаких благоприятных условий, которые помогли бы ему: ни лунного света, ни доносящейся издалека музыки, а прямая атака, в какой бы форме он ее ни произвел, наверняка окончилась бы неудачей. Дерзкая самоуверенность – главное оружие вашего Дон Жуана – здесь не имела бы шансов на успех.

– По всей видимости, – сказала мисс Пенни. – Но ведь, несомненно, существуют и другие подходы. Например, можно сделать ставку на жалость, на материнский инстинкт. Можно даже сделать ставку на высокие чувства, на саму душу. Куно, должно быть, пошел по этому пути, вам не кажется? Не трудно представить, как он «поддается» ее увещеваниям, как молится вместе с ней, взывая в то же время к ее состраданию и даже угрожая – с самым серьезным видом – самоубийством, если ему придется возвращаться в тюрьму. Вам не составит труда изобразить все это вполне убедительно. А мне заниматься подобными вещами смертельно скучно. Вот почему я не могу заставить себя писать беллетристику. Не вижу смысла. А уж до чего вы, братья-писатели, носитесь с собой… особенно если сочиняете трагедии! Все это очень странно, право, очень странно.

Я никак не отозвался на ее слова. Мисс Пенни переменила тон и продолжала свой рассказ.

– Так или иначе, – сказала она, – какую бы технику Куно ни применил, он добился успеха. Заставил любовь найти выход из положения. В полдень того дня, когда он должен был возвратиться в тюрьму, из ворот больницы вышли две сестры милосердия, пересекли площадь, проскользнули по узким улочкам, ведущим к реке, сели у моста в трамвай и вышли из него лишь тогда, когда вагон прибыл на конечную остановку в дальнем пригороде. Отсюда они поспешили по шоссе за пределы города. «Взгляни», – сказала одна из них, когда последние дома остались позади, и жестом фокусника извлекла неизвестно откуда красный кожаный кошелек. «Где ты это взял?» – спросила другая, широко открыв глаза. В лучезарном тумане, окутавшем рассудок бедной Мельпомены, должно быть, поплыли воспоминания об Илье-пророке и воронах, о кувшине вдовы, о хлебах и рыбах. «Старая дама, которая сидела рядом со мной, не закрыла сумку. Это было проще простого». «Куно, неужели ты его украл?» Куно открыл кошелек. Грязно выругался. «Всего шестьдесят марок. Кто бы подумал, что у старой верблюдихи, разодетой в шелка и меха, окажется в кошельке всего шестьдесят марок! А мне надо не меньше тысячи, чтобы унести отсюда ноги». Нетрудно воспроизвести весь разговор, вплоть до неизбежного: «Заткнись, Христа ради», – которым Куно положил конец нравоучениям смятенной Мельпомены. Дальше они бредут молча. Куно в отчаянии. Только шестьдесят марок, на это ничего не сделаешь. Если бы только у него было что продать, какая-нибудь драгоценность, какая-нибудь золотая или серебряная вещица… что-нибудь, хоть что-нибудь… Он знает такое хорошее местечко, куда это можно отнести. Неужто он снова попадется из-за того лишь, что у него нет нескольких жалких марок? Мельпомена тоже размышляет. Часто бывает так, что зло ведет к добру. В конце концов, разве сама она не украла облачение сестры Марии, когда та спала после ночного дежурства? Разве не убежала из монастыря, разве не нарушила обет? А ведь она уверена в своей правоте. Потусторонние силы явно одобряют ее, она не сомневается в этом. Да, конечно, красный кошелек. Но что такое красный кошелек по сравнению со спасенной душой? А ведь это она и делает, в конце концов, – спасает душу Куно. – Мисс Пенни, перенявшая тон и жесты участников дебатов, когда те задают риторические вопросы, изо всех сил хлопнула ладонью по столу. – Господи, ну и скучища! – воскликнула она. – Давайте скорее двигаться к концу этой бесцветной истории. Тем временем, как вы догадываетесь, стало смеркаться – в ноябре быстро темнеет, – похолодало и т. д., но я предоставляю вам самому описывать природные явления. Куно забирается в придорожную канаву и стаскивает свое одеяние. По-видимому, в штанах он чувствует себя увереннее, более способным решительно действовать в критический момент. Они бредут вперед миля за милей. Поздно вечером они сходят с шоссе и идут полями к лесу. На опушке они видят одну из тех лачуг на колесах, в которых ночуют пастухи во время стрижки овец.

– Настоящий «Maison du Berger» [189] «Дом пастуха» ( фр. ). .

– Именно, – подтвердила мисс Пенни и принялась декламировать:

Как там дальше? Я обожала эти стихи, когда была молоденькой девушкой.

Я могу читать Виньи без конца.

– Я не возражаю, – сказал я.

– Нет, нет. Я твердо решила закончить эту злополучную историю. Куно взломал замок. Они вошли. Что произошло в этой жалкой лачуге? – Мисс Пенни наклонилась ко мне через стол. Ее большие заячьи глаза блестели, длинные серьги качались взад-вперед, тихонько позвякивая. – Представьте себе чувства тридцатилетней девственницы, к тому же монашки, перед грозным ликом желания. Представьте грубые ухватки юноши, его животную силу. О, об этом можно написать десятки страниц… Непроницаемая темнота, запах соломы, голоса, приглушенные вскрики, возня. Так и кажется, что разряды эмоций в этом тесном пространстве производят ощутимые на слух колебания, которые сотрясают воздух, подобно низкому звуку. Да что говорить, эта сцена – готовая литература. Утром, – продолжала мисс Пенни, помолчав, – два лесоруба, идя на работу, заметили, что дверь лачуги стоит нараспашку. Они осторожно подобрались к порогу, подняв топоры, готовые, если понадобится, пустить их в ход. Заглянув внутрь, они увидели женщину в черном платье, лежащую ничком на соломе. Мертвую? Нет, она шевелилась, она стонала. «Что с вами?» От пола поднимается распухшее, серое от пыли лицо, испещренное дорожками слез. «Что с вами?» – «Он ушел». Как странно, как невнятно она говорит. Лесорубы смотрят друг на друга. Ничего не разобрать. Может, она иностранка? «Что с вами?» – снова повторяют они. Женщина разражается бурными рыданиями. «Ушел, ушел. Он ушел», – задыхаясь от слез, повторяет она так же невнятно и неразборчиво, как раньше. «О-о-о, он ушел» – вот все, что доносится до их ушей. «Кто ушел?» – «Он бросил меня». – «Что?» – «Бросил меня…» – «Что за черт… Говорите пояснее». – «Не могу, – стенает она, – он унес мои зубы». – «Зубы?» – «Да, зубы». – Слова переходят в пронзительный вопль, и она, рыдая, падает снова в солому. Лесорубы многозначительно глядят друг на друга. Кивают головами. Один прикладывает толстый палец с желтым ногтем ко лбу.