Борис Могильнер - Березонька

— А вот эту критику потом, без Илюшиных ушей.

Толкнул дверь и тихонечко, на носках преодолел те несколько шагов, которые отделяли прихожую от кухни.

Евдокия Петровна пришла туда позже, лишь после того как дразнящие запахи ударили в ноздри. Румяный, сосредоточенный Давид Исаевич, в фартуке, священнодействовал с ложкой у газовой плиты над сковородой и открытой кастрюлей, из которой вился вкусный парок.

— Илья стал такой покладистый, — проговорила Евдокия Петровна. — Неужели твоя пластинка влияет?

— Погоди, не отвлекай. Я ведь не только разогреваю — до кондиции довожу, проверяю, все ли утром в еду положил. Это же ответственное дело.

Евдокия Петровна усмехнулась: «Маловато ему, однако, для счастья надо».

— Так и знал, — нахмурился Давид Исаевич. — Соли не положил.

— Спасибо, что не пересолил, — заметила Евдокия Петровна. — Ни в кого, стало быть, не влюблен.

Давид Исаевич обернулся к ней:

— А ты?

— Разве не видишь? Очень хотелось бы увлечься, — она делает паузу, — еще раз — тобою. Не получается пока…

Он попытался обнять ее, поцеловать. Губ его Евдокия Петровна все-таки избежала, — скрипит дверь и на пороге показывается Илья:

— Есть хочу.

— Мой руки, — смущенно откликнулась Евдокия Петровна.

Большой стенд с портретами Героев Советского Союза — мирославльцев, подготовленный к вечеру песен военных лет, отделение изобразительного искусства ФОПа вывесило у входа в актовый зал. Еще разок посмотрев описания подвигов своих земляков, Коростенский остался доволен. «Ну, вроде бы все готово, — сказал он себе. — Можно бриться и переодеваться».

Пока отец переодевался, Илюша вертелся возле него, засыпал различными вопросами. Давид Исаевич отвечал внимательно, искренне, серьезно.

— Почему говорят артИллерия, а не артЕллерия? Неправильно — артиллерия.

— Ты убежден?

— Конечно. Пушки обслуживают много людей, ты же мне сам рассказывал. Целая артель. Поэтому и — артЕллерия. Так правильно.

На вечер в институт отправились втроем с мамой — согласилась Евдокия Петровна по настоянию Ильи. И то после того только, как на ее отговорки и отнекивания он отозвался:

— Свою науку ты будешь двигать вперед после вечера, мы с папой тебе поможем.

Перед уходом Давид Исаевич незаметно для жены положил себе под язык таблетку нитроглицерина — неприятно щемило сердце, а таблетка всегда выручала.

У вешалки Коростенские застали Анну Арнольдовну. Она в новом вечернем платье: голубоватый плюш, обрызганный перламутровыми блестками. Из-под подола платья выглядывают туфельки на высоких каблуках. Анна Арнольдовна посмотрела в зеркало, поправила платье.

— Вечер веду я? Не передумали? — играла глазами она, глядя через зеркало прямо на Давида Исаевича. Тот кивнул и объяснил, что все остается так, как договорились, — хозяйкой вечера будет она, Анна Арнольдовна. Тогда Норшейн перевела взгляд на Евдокию Петровну: — Мы уже в такой поре, когда надо за собой следить и следить. Я бы и вас несколько модернизовала, если позволите.

Она сделала шаг к Коростенской. Прильнув к ней и дыша теплом в ее лицо, начала поправлять отвороты блузы.

— Ослепляете грудью, — кинула она мимоходом Давиду Исаевичу. — Сколько металла на вас!

Давид Исаевич не обиделся. Ответил, показав рукою в сторону вестибюля, где шумела молодежь:

— От того, как выглядим мы, немного все-таки зависит то, какими станут они.

Анна Арнольдовна не возразила. Она заметила Илюшу.

— Ага, ты здесь, с родителями, замечательно!

— Мы всегда вместе, — с дерзинкой выпалил Илья.

— И правильно делаете. Ты пришел слушать песни или петь?

— А я еще не решил.

Норшейн перевела взгляд с Ильи на его родителей.

— Вы молодцы. Свой малышок, — сказала она, подавив вздох. — Значит, есть еще порох в пороховницах.

— Я всегда не вовремя, — усмехнулся Давид Исаевич. — То слишком рано, то слишком поздно. Такой я уж парень.

— Родительский стаж у него солидный, — уточнила замечание мужа Евдокия Петровна, легонечко погладив голову Илюши. — В двадцать лет стал отцом, все говорили — ведь мальчик еще сам, а через год этот юнец обернулся солдатом и жег фашистские танки.

Норшейн переключила свое внимание на публику. Студентов намного больше, чем она ожидала увидеть. И сотрудников вполне достаточно, почти весь преподавательский корпус здесь. С искренним уважением смотрят студенты на своих старших товарищей, прихорошенных и одновременно возвышенно-серьезных. И столько орденов и медалей на отворотах пиджаков, кителей, кофт. Вот теперь только Анна Арнольдовна в полную меру оценила затею Коростенского, его задумку. Она ощутила в себе глубинное понимание того, что старается делать ее коллега, безусловную солидарность с ним и многократно возросшее желание активно содействовать ему. С этим-то чувством преданности Анна Арнольдовна и вышла на подмостки актового зала. В своем новом платье, бледная от волнения, она была неузнаваема. Даже строгой Евдокии Петровне показалось, что на сцене стоит не ее знакомая до мелочей коллега, а какая-то неведомая никому красавица.

— Она и не она, — прошептал на ухо жене Давид Исаевич.

— Во всяком случае, на своем месте, — ответила Евдокия Петровна. — Вот где ее кафедра!

— Вполне возможно, — согласился Давид Исаевич.

Те несколько слов, которые Норшейн сказала о песнях революции и войны, были уже сами по себе песней.

Без запевал грянуло «Смело, товарищи, в ногу». Вторую песню, «Комсомольскую прощальную», начала Анна Арнольдовна. Зал отозвался охотно: «Уходили комсомольцы на гражданскую войну…»

Потом пошло и пошло.

Оказывается, студенты знали слова многих песен наизусть. Одно только не ладилось — зал то перегонял, то отставал от темпа записи магнитофона. Поэтому Анна Арнольдовна попросила ребят отключить его и сама села за пианино.

Одну за другой она извлекала из вороненого инструмента мелодии, зал отзывался восторженно, радостно. Вспомнила Анна Арнольдовна и «Землянку». Пели ее одни преподаватели-фронтовики. Весь зал, все студенты замерли напряженно, слушая ее.

— Это же самая-самая наша! — радостно воскликнул Илья, наклонясь к материнскому уху.

А мощный хор звучал:

Анна Арнольдовна посмотрела на Коростенского в первом ряду. Давид Исаевич стоял вполоборота к студентам среди своих друзей и самозабвенно пел. Анна Арнольдовна силилась поймать взгляд Коростенского, хотела внушить ему глазами, что смешно робеть, надо быть смелым, дерзким до безрассудства. И то, что выглядит порою несбыточно запретным, может вдруг оказаться возможным и достижимым. Надо только хотеть.