Борис Могильнер - Березонька

Перед традиционной воскресной прогулкой семья села за стол пить чай. Несколько больших кусков сотового меда лежало на блюде посреди стола. Давид Исаевич знал, чем потчевать жену и сына.

— Хорошо, — вздохнула Евдокия Петровна, облизывая пальцы, по которым текли ручейки сладкой живицы. — Самая лучшая пища. Ни варить, ни жарить не надо. Спасибо, Давид.

Она наслаждалась медом и совсем не удивлялась тому, что у мужа расстроенный вид. Может быть, потому, что у него причин для этого всегда хватает.

После чая Евдокия Петровна подошла к зеркалу.

— Решайте, мужчины, — говорила она, слегка касаясь пальцами шеи. — Этот воротничок я уберу?

— Правильно! — согласился не глядя Илья.

— В таких вопросах на мой авторитет не полагайся, — негромко пробурчал Давид Исаевич.

И опять Евдокию Петровну не насторожила какая-то печаль в его глазах и голосе.

Гулять отправились обычным маршрутом. Шли медленно, привычными улочками, до самого приокского оврага. Когда уже начали спускаться к реке, Евдокию Петровну словно кто-то толкнул в плечо. Она повернула голову. На дальнем гребне оврага одиноко стояла Норшейн. Ветер шаловливо трепал платье Анны Арнольдовны, но та смотрела не вниз, на Коростенских, а куда-то вдаль, на другой берег реки. Ничего не сказала Евдокия Петровна мужу, лишь молча посмотрела на него. «Все-таки неравнодушна Норшейн к Давиду», — пронеслось у нее в голове.

Закатное солнце показалось в небе, очищавшемся от облаков, и высветлило деревья в овраге. Их мало, поэтому каждое выделяется по-своему. Издали весело горит яркой желтизной липа. У клена блеск чистой меди, он еще не весь закоричневел. Тополь в светлые тона окрасил лишь вершину, а снизу не посмел. Всех прежде сбросил оперение вяз. Зубчатые листья его путались под ногами. И только ольха радовала своей зеленью, словно ее и не касается осенняя пора…

— Что же ты помалкиваешь? — спохватилась наконец Евдокия Петровна, взяла мужа под локоть, пристально заглянула ему в лицо.

— Видимо, переутомился, неважно мне что-то, — устало отвел глаза в сторону Давид Исаевич.

— Может быть, домой вернемся?

— Еще немного пройдем и повернем, — машет вяло рукой Давид Исаевич.

— Ничего, отдохнешь — пройдет, — утешила его жена.

Притихший, смиренный какой-то, поплелся Давид Исаевич за нею. Горько было на душе у него — в кармане лежало письмо издательства, которое он еще не решился показать жене. Рукопись его рассказов забраковали, хотя некоторые предлагали напечатать. «Неудача многих рассказов кажется нам очевидной, — писал рецензент. — И констатируешь ее с тем большим огорчением, что по некоторым признакам угадываешь: автор не бесталанен, не понаслышке знаком с тем, о чем пишет. Он, по-видимому, человек с достаточно разнообразным и достаточно трудным жизненным опытом. Именно уважение к этому жизненному опыту и обязывает нас к прямоте критического анализа…»

Тут никто не мог помочь Давиду Исаевичу. Безутешным было его горе, хотя он четко осознавал, что рецензия не совсем справедлива. «К прямоте критического анализа…» — всплыли снова строки рецензии.

В груди пронзительно резануло, жгутом скрутило сердце. Давид Исаевич остановился, ноги подкосились, все завертелось в глазах, он пошатнулся.

Жена успела подхватить его.

— Гвоздь в сердце, — виновато пытается улыбнуться он.

— Надо «скорую» вызывать!

— Надо бы, пожалуй, — еле слышно шепчет Давид Исаевич.

— Илья, беги скорей!

Евдокия Петровна усадила мужа на узловатый, вылезший из земли корень ольхи, спиной к стволу. «Неужели инфаркт?» — с ужасом подумала она.

Евдокия Петровна опустилась на колени, расстегнула ворот рубахи супруга.

— Сыновей береги, — запрокинул голову Давид Исаевич и остался один на один со своей режущей, все заслонившей болью.

Направляясь на завод, всю дорогу толстый Давид Исаевич простоял у щели неплотно прихлопнутых дверей автобуса — здесь хоть можно было глотнуть свежего воздуха и не чувствовать на время тошнотворной вони бензина и жары. На каждой остановке он спускался на землю, жадно дышал, пропускал вперед новых пассажиров и последним забирался обратно в салон автобуса. Пешком идти — и далеко, и чего доброго угодишь под дождь. Над головой уже висели грозовые тучи, издали доносились раскаты грома.

Ливень хлынул в то время, когда Давид Исаевич вбегал в проходную, выскочив из автобуса. Дождь барабанил по стенам, крышам. Пока в бюро пропусков выясняли у юрисконсульта Соловейчика, примет ли он товарища из педагогического института, пока выписывали документ, небо начало светлеть, запахло свежестью, проглянуло солнце и засверкали росинки в траве, гром гремел теперь где-то далеко, у Оки.

В кабинете Соловейчика, расположенного на втором этаже механического цеха, было душно, хотя всю наружную стену занимало окно с раскрытой нижней фрамугой. Комната казалась приплюснутой и оттого тесной.

Давид Исаевич назвал себя.

Пожимая ему руку, Соловейчик вглядывался в него с любопытством.

— Нашли все же мою голубятню, — произнес он голосом, в котором явно звучало удовлетворение.

— Язык, говорят, до Киева доведет.

— Язык может довести, а может и подвести…

Мнительный Давид Исаевич насторожился. Соловейчик усмехнулся, и ухмылка его вполрта напомнила о прошлом, о событиях далекого утра, когда впервые Давид Исаевич встретился с этим человеком.

— Вы садитесь, садитесь. Смелее, — пробасил Соловейчик.

Давид Исаевич провел платком по вспотевшей шее и присел в кресло, сгорбившись и сразу превратившись в угрюмого старика. «Ну что произошло, — укорял он себя. — Ничего особенного не произошло, ровным счетом ничего. Просто старая рана, вроде бы вполне зарубцевавшаяся, дала о себе знать». А другой голос говорил: «Надо же, где встретились. Надо же».

Соловейчик пристально посмотрел на него и, как показалось Давиду Исаевичу, вздохнул:

— Однако стали инженером, Коростенский…

«Узнал и он меня», — понял Давид Исаевич.

— Времени утекло немало, — отозвался он, пожал плечами и неожиданно, против воли усмехнулся.

Именно эта усмешка и доконала Соловейчика. Он поднялся из-за стола, шагнул к распахнутой фрамуге окна, извлек из кармана кителя портсигар, соря табаком, набил трубку, чиркнул спичкой. Та, вспыхнув, тут же погасла. Соловейчик резко обернулся: