Яков Ершов - Подростки

Я по дурости своей согласился. Чего, думаю, мне стоит. Тем более, он ко мне всей душой. Все было на мази. Косолапый гоголем ходил, улыбался в прокуренные усы. Друзьям своим, собутыльникам, хвастал: дверь закрыта с парадного подъезда, а мы с тыла все вещички уведем. А я по глупости и не соображал что к чему.

И не разговаривать бы мне с тобой сейчас честь по чести, если бы не Борька Мухин, который еще в ту пору отличался тем, что беспрестанно совал свой нос туда, куда его и не просят. Я одно время подозревал, что Ольга Федоровна его на меня натравливала. Все может быть.

Оськин приметил у забора бревна сложенные. Предложил:

— Присядем. А то в ногах правды нет.

Сели мы. Я уж загорелась, хочется знать, что дальше было.

— Что дальше? — отвечает Оськин. — Привязался Борька ко мне в тот субботний вечер: поедем да поедем в какой-то особый туристический поход. И рыбалка там, и уха у костра. А меня за главного кашевара агитирует. Не утерпел я, потому кашеварить люблю. Думаю, вещички в квартире полежат одну ночь, их не убудет, тем более, квартира на замке. Ну и поехал. А ночью, на привале, все честь по чести Борьке Мухину и рассказал. Расположил он меня чем-то. Или уху, мной сваренную, похвалил, или еще что, только никому я раньше про свои дела ни слова не проронил, а тут как на духу все поведал.

Взбеленился Борька страшно, когда узнал про все мои похождения. Ругал меня последними словами: и балбесом, и псом шелудивым. В общем, слово взял: чтоб к Ваньке Косолапому больше ни ногой. Как отрезало. Я согласился, но с него тоже клятву взял: никому о нашем разговоре не сообщать, словно его и не было. На этих условиях и союз заключили.

К Ваньке Косолапому я больше не пошел. Все. Отучил меня Борька. Правда, Косолапый в покое меня не оставил. Все пугал да стращал. А раз затащил в подвал и угрозой хотел на свою сторону повернуть. Устоял я, не сдался. Слово, данное Борьке, помнил.

— Ну и как же? — поторопила я.

— А никак, — ответил Оськин. — На этом все и кончилось. А я к тому говорю, что зря на Борьку напраслина такая возводится. Он скорее на грабителя бросится или хулигана остановит, чем на нечестный поступок решится. Я век ему благодарен буду, что от Косолапого отучил. Только теперь понял: засосало бы меня в трясину, не выбраться.

— Ты бы следователю это сказал, — опять упрекнула я.

Оськин обиделся. Поджал губы. Встал с бревен. Медленно побрел по тропке. Я за ним.

— Чудачка, — заговорил, наконец, он. — А я тебе о чем толкую? Все, как тебе, так и ему рассказал. Да еще постращал: Борьку, мол, в обиду не дам. Зубами за него драться буду.

Долго мы бродили за околицей села в тот вечер. Увидел бы кто из наших, наверняка на другой день на классной доске крупно вывели б мелом: «Олег + Нина = любовь». Но никто нас не видел. Уже темнело. Над деревьями небо стало синим-синим. А с низины от реки сильно повеяло прохладой. Потом взошла луна. Залила все бледным, матовым светом. И мы с Оськиным оказались будто в другом мире. Где все игрушечное: избы, деревья, тракторы на машинном дворе. Только люди — настоящие.

Наговорившись, мы шли молча. Оськин впереди. Я сзади. Старалась наступить на его бледную тень.

Вдруг из переулка вышел Мухин. Хорошо еще, что я по голосу заранее узнала его, и мы с Оськиным отпрянули к забору. Боря шел с Першиным. И опять они говорили о завершении ремонта техники.

— Ребята помогут, — горячо убеждал Боря. — У нас мастера есть. В прошлом году в школе модель управляемого по радио трактора соорудили.

Першин не спорил.

— Посмотрим, посмотрим, — соглашался он.

Они прошли совсем близко от нас. Оськин ругнулся вслед:

— Фу ты, черт. Мы гуляем, а он все о деле, все о деле…

Зря мы с Оськиным думали, что у Борьки нервы железные, что ему все нипочем. Недавно взглянула на него: осунулся, побледнел. Переживает. Подозвал меня, попросил:

— Ты в город едешь. Передай матери записку. Чтоб не беспокоилась. Я тут еще задержусь.

Я, конечно, пообещала, что обязательно зайду, передам все, как положено. А про себя подумала: о Тамаре — ни слова. Но я все равно ее повидаю. И упрекну: что это такое, забросила парня в самый тяжелый момент. Разве так друзья поступают?

На следующий же день, едва приехав в город, побежала к Мухиным. Открыла мне Борина мама, Анна Прокофьевна.

— А, Нина, — сказала она. — Проходи. — Сказала нерешительно, будто остерегалась чего.

Я сразу поняла, что у нее посторонние, и она не знает, можно ли меня пустить, не помешаю ли я. И точно: из комнаты вышел Кирилл Петрович. Он тоже сказал: «А, Нина!» — и тоже пригласил проходить. Пояснил:

— Разговор у нас житейский. Втроем даже легче беседу поддерживать. Ты же со свежими новостями. Кстати, как там Боря?

Я поморщилась. Не понравилось мне, что Кирилл Петрович опередил и меня, и Анну Прокофьевну — о Боре раньше спросил. Но сдержалась, сказала:

— Боря ничего. Все хорошо. Письмо вот прислал. И приветы всем передавал.

Анна Прокофьевна взяла письмо. Мы все трое прошли в комнату. Сели у круглого, накрытого цветной скатертью стола. Я подала ножницы. Анна Прокофьевна отрезала бочок конверта, вынула письмо, начала торопливо читать. Я смотрела на ее лицо и видела, как око меняется. Щеки вдруг зарумянились. Глаза, доселе тусклые, погасшие, засветились добрым огоньком. Она отложила в сторону письмо и заговорила робко, тихо, словно рассуждая сама с собой:

— Слава богу, жив, здоров. А уж я беспокоилась. Тамара, правда, позванивала, приветы передавала. А письмо получить приятнее. Спасибо тебе, касаточка, — повернулась она ко мне.

Помолчала, потом обратилась уже к Кириллу Петровичу, словно продолжая начатый разговор:

— Надежда моя, Боренька-то. Опора в старости. И нежный такой, внимательный. Я только еще подумаю, а он уже предлагает: мамочка, давай я тебе помогу. К труду сызмальства привычный. И по дому что, и в школе. Он ведь на общественных этих работах завсегда допоздна пропадает. Доля у него нелегкая выдалась. Детства, можно сказать, и не видел. Мой-то изрядно зашибает. Придет, буянит. Меня с малыми ребятами за дверь выставит. А он, Боря-то, сестренку на ручонки и — к соседям. Там иной раз и заночует. Я уж во дворе время коротаю, пока одумается. К соседям стыдно мне идти. Отец у нас, когда протрезвеет, хороший, ласковый. Придет, извиняется. А потом, гляди, все сначала.

Она опять помолчала, собираясь с мыслями, думала, видно, как перейти к самому главному. Кончиком фартука смахнула со щеки светлую, прозрачную слезинку.

— Слыхала я, будто напраслину какую-то на Борю моего возвели. Так вы не верьте. Не способен он ни на что дурное. Дома я, конечно, все прячу от мужа. А Борису доверяю. Всегда ему известно, где у меня получка лежит. Он без спросу никогда ничего не возьмет. Каждую копейку сберегает. Да ведь и знает он, как эта копейка мне достается.