Василий Голышкин - Большая починка

Удивительные бывают на свете совпадения. Не успел Мишка-толстый подумать о Саше Павлове, как тут же и увидел его. Тот стремглав бежал к месту сбора и, как бумажный змей, тянул за собой хвост — звено. На лицах бегущих за Сашей ребят был ужас. Как будто они только что увидели покойника.

В семье Сашу называли огнепоклонником. Говорят, дети повторяют в своем развитии историю человечества. Саша Павлов не был исключением из общего правила. Но повторял в себе главным образом тех далеких предков, которые относились к огню, как к богу. Саша Павлов, глядя в огонь, мог часами любоваться, как скачут огненные всадники, с саблями наголо́, под красным знаменем; или слушать, как они, припав к земле, строчат из всех пулеметов…

Современники, в лице папы и мамы, не разделяли Сашиного поклонения огню: в дни его младенчества прятали от него спички, а чуть Саша подрос, стали действовать внушением.

— Ты же видишь, — говорил папа, — ни мама, ни я не разводим костров.

Мама ссылалась на соседей:

— И они не разводят… Живут смирно.

Саше Павлову жить «смирно» не хотелось. Но не только дурной пример заразителен, хороший — тоже. Ладно, раз никто не разводит костров, он, Саша Павлов, тоже не будет.

Однако принять это решение Саше Павлову помешал Максим Горький. Он, оказывается, тоже любил жечь костры. Об этом Саша Павлов узнал на сборе отряда, посвященном великому писателю.

— Некоторые великие писатели, — сказал Саша, явившись домой, — тоже любили жечь костры.

Илье Андреевичу, решительному человеку, пришлось противопоставить «некоторым писателям» свой отцовский ремень. Тогда Саша Павлов увлекся другим — стал конструктором летательных аппаратов. Первый из них — шар Монгольфье — снялся однажды с печной трубы и, начиненный горячим воздухом, понесся неведомо куда, пачкая небесную лазурь дымным следом. Саша Павлов побежал за шаром, поминутно оглядываясь и следя, куда он опустится. Шар опустился на кладбище.

Вечерело. Солнце, румяный блин, аппетитно дразнилось в небе. В клубе вагоноремонтного завода нескладно репетировал оркестр. В траве короткими очередями стреляли кузнечики. Ветер шевелил траву, и от этого казалось, что кладбище дремлет, как человек, уставший от забот. Было совсем не страшно, только чуть-чуть грустно.

Возле могилы купчихи какой-то гильдии «Пр… Пр…Х…рьк…г…д р… жд… 18…г…д см… рт…188…» Саша Павлов остановился и показал купчихе кукиш. Она заслуживала того. На камне, под которым покоилась купчиха, было высечено: «Я лежу, а вы живете, я вас жду, и вы придете». Ждет… Пусть хоть тысячу лет ждет, а его, Саши Павлова, не дождется. Он верил в свое бессмертие. И не только в свое. Зачем умирать, если наукой доказано, что все органы заменяемы. Устарело что-нибудь, заменят искусственным, и будь здоров, живи дальше. Сколько захотят люди, столько и жить будут, а купчихе — фигу.

Вдруг Саше Павлову показалось, что где-то гогочут гуси. Он прислушался и, определив направление, двинулся, осторожно ступая, к источнику звуков. Но странно, чем дальше шел, тем больше сомневался в том, что гогочут гуси. Гоготали, судя по голосам, скорее люди, чем гуси. Вот… Он остановился и затаил дыхание.

— Го… го… гос… пом… мил… мя…

«Господи, помилуй меня», — разобрал Саша. Ясно, люди. Но кто они и зачем на кладбище молятся? Что им, церкви мало?

Он нырнул в заросли лопухов, чтобы подкрасться к молящимся, и не взвыл от боли только потому, что до этого в «Школе мужества», действовавшей в зоне отряда, все испытания «на голод» (день без еды), «на страх» (три часа в темном погребе), «на выносливость» (эстафета 5 X 50 с пучком крапивы вместо эстафетной палочки) выдержал с честью: чертов лопух рос вперемежку с крапивой.

Притерпевшись к боли, Саша Павлов раздвинул лопухи и увидел двух молящихся: Суматоху, самую сварливую из всех старух его улицы, и рядом с ней молодую синеокую женщину, которую до этого ни разу не встречал. Они стояли на коленях возле крошечного могильного холмика с мраморной плитой и, причитая, били поклоны:

— Гос… пом… мя… Гос… пом… мя…

Молодая женщина делала это не очень энергично, и старуха тычком в бок старалась прибавить ей усердия. Синие глаза от этого загорались гневом, но тут же смирялись и покорно косили на старуху.

— Гос… пом… мя… — раскачивались молящиеся.

— Буде, — сказала Суматоха, и качание прекратилось. — Заклад иде?

Синеокая протянула Суматохе конверт. Старуха перекрестила его и сунула в мраморную щель. «Как в почтовый ящик, — удивился Саша Павлов, — с этого на тот свет послание».

Старуха и молодая встали.

— Когда знак будет? — спросила синеокая.

— Завтрева. Часу в осьмом, — ответила Суматоха и, подхватив широкую, как парус, юбку, суровая и решительная, зашагала меж могилами к выходу. Синеокая в узкой, как самоварная труба, юбке засеменила следом.

Саша Павлов подождал, вылез из своего убежища и достал конверт. Вздохнул, вспомнив «Правила хорошего поведения» — книгу, которую мама подарила ему в день рождения, и вскрыл конверт. «Правилами хорошего поведения» это категорически запрещалось. Но любопытство было сильнее правил. Вдруг, подумал Саша Павлов, тут шпионы действуют. Пришли якобы помолиться, а сами в шпионский почтовый ящик секретное донесение сунули. Он сколько раз читал об этом. И в кино видел. Нет, он просто обязан посмотреть, что в этом конверте.

В конверте была фотографическая карточка. На обороте было написано: «Святая Серафима, спаси и помилуй отроковицу Веронику. Божья раба Афродита».

Саша Павлов, ухмыльнувшись, перевернул карточку и обалдел: с фотографии на него смотрело знакомое, вечно грустное лицо соседки по парте болезненной Веры Мышкиной. Но при чем тут заклад? И знак? Во всем этом надо было разобраться. А конверт? Пусть возвращается туда, где был. Саша Павлов сунул конверт в щель и помчался домой, забыв о цели своего визита на кладбище.

Дома его ждало послание, доставленное по цепочке: «Прочитай и передай дальше». В послании Саше Павлову предлагалось сделать взнос в «железную копилку» десятидворки на строительство космической ракеты. Взнос так взнос. Он его сделает. Как велено, в девять ноль-ноль. А в восемь ноль-ноль сводит звено на кладбище и покажет, как Суматоха с «тем светом» переписывается.

И вот они все на кладбище. Все, кроме «артистки» Лиды и Мишки-толстого, которого Саша Павлов постеснялся пригласить («Не вожатый, а командует», — подумает еще Мишка и обидится).

Замаскировались в кустах и стали ждать развития событий. Каких — не знают. Саша Павлов, приглашая звено на кладбище, ни во что ребят не посвятил.

Саша Павлов не сводит глаз с могильного холмика под мраморной плитой и вдруг настораживается. В кладбищенском пейзаже произошли какие-то перемены. Какие? А! Свежая могила рядом с «загробным почтовым ящиком». Вчера вечером еще не было. Значит, рано утром вырыли. Странно, он не слышал, чтобы в Зарецке кто-нибудь умер. В Зарецке вообще редко умирают. А если это случается, то знают все. Свежая могила, странно… Может, кто из ребят знает? Саша Павлов поворачивается, чтобы спросить, и не успевает этого сделать. Из могилы вдруг высовывается чья-то лохматая голова и громко чихает: