Николай Студеникин - Невеста скрипача

Потом Шурику долго снилась Нина. Он ворочался и тихонько постанывал во сне.

Разбудила его жестяная сухость во рту. Из распахнутой форточки тянуло предутренним холодком. Оттуда доносился резкий воробьиный щебет. Босые ступни прилипали к холодному полу. Шурик, покачиваясь, долго и жадно глотал холодную воду. От сухости во рту вода не избавила и жажды не утолила. Шурик потрогал гудящую, как колокол, голову и снова лег, чувствуя легкую тошноту и от выпитой воды тяжесть в желудке.

Во второй раз, уже окончательно, он проснулся поздно. Мать, поцеловав его, как в детстве, в лоб, уже успела уйти на работу, а воробьи за форточкой давно молчали. Пол был теплый. На нем лежали косые снопы солнечного света.

На кухонном столе под чистым вафельным полотенцем лежали тонко нарезанное сало, хлеб и маленькая дыня. На полотенце стоял неопрятный штамп МПС — память о тех временах, когда мать ездила проводницей.

Под дыней Шурик обнаружил записку. Буквы на ней, как на льду, разъезжались в разные стороны. Мать просила его никуда не ходить и обещала отпроситься с работы.

Шурик отложил записку и полоснул дыньку тупым ножом. Дынька квакнула и слишком легко подалась. Она оказалась гнилой. Шурику в нос шибанул резкий запах спирта. Его замутило. Он с отвращением выбросил дыньку в помойное ведро и вытер руки клейменым полотенцем. Есть ему расхотелось.

— Вот и кончилась моя законная любовь! — заявил он вслух и огляделся.

Увидел свои сапоги, вымытые матерью, выглаженный ею мундир, который аккуратно висел на плечиках, и едва не разревелся. Вздрагивая от жалости, вспомнил фиолетовые прожилки на руках матери и ее редкие волосы, сквозь которые просвечивала беззащитно розовая кожа.

Забывая задвигать на место ящики старого комода и не прикрыв дверцу шкафа, в которую покойный дядя Григорий вделал когда-то зеркало, вытащил брюки, рубашку и ботинки — довоенную свою форму. Брюки оказались коротковаты и узки, но налезли. Рубашка мала, но с закатанными рукавами выглядела еще прилично. Стельки в ботинках собрались завернуться винтом — от долгого неношения.

Торопливо, так, что лопались какие-то внутренние шовчики, Шурик напялил все свои старые одежды, но все еще чувствовал себя раздетым — настолько старая одежда оказалась легка и непривычна. Шурик мельком, не узнав себя, глянул в волнистое и мутное от старости зеркало и вышел из дому, забыв запереть дверь.

Куры, завидев его, шумно разбежались, а маленький петух еще долго клокотал, словно закипающий на слабом огне чайник.

Пустой трамвай, дребезжа и громыхая, довез Шурика до центра, и он, сам того не желая, очутился в толпе у витрин городского универмага.

Между стекол, на пыльном и крупном гравии, стояла томная женщина-манекен, попирая гравий слегка ободранной ножкой. Женщина, сделанная из папье-маше, была задрапирована в кусок яркого ситца, конец которого живописно свисал с ее тонкой, зазывно протянутой вперед руки. Рядом с ней, верхом прислонясь к стеклу, стоял стенд «Смотрите на экранах области». К нему были приклеены жирные фотографии — кадры из кинофильмов.

Шурик вспомнил, что Нина когда-то всерьез мечтала сделаться актрисой кино или дикторшей на областном телевидении. Потом она хотела выучить английский язык и стать переводчицей. А кончилось все это тем, что, окончив школу, ни в переводчицы, ни в актрисы кино, ни в педагогический — единственный в городе — институт Нина не попала и пошла в продавщицы.

Сначала она работала в маленьком железнодорожном магазинчике, который располагался неподалеку от паровозного депо. На его вывеске стояли загадочные буквы «ОРС НОД» — смысл их для Шурика надолго остался тайной.

Потом Нина перешла сюда — в универмаг, в обувной отдел. И сразу же у нее из-под носа унесли новенькие югославские туфельки вместе с коробкой. Она так тогда переживала, так плакала, что Шурик и сейчас пожалел ее.

Он так и вошел в универмаг через крутящиеся двери, ругая себя за неуместную жалость.

На первом этаже универмага продавались телевизоры, радиолы на ножках и магнитофоны. Покупателей в этом отделе не было, и продавцы, молодые ребята в синих одинаковых халатах, развлекались, испытывая, как им и положено, новый товар, — заводили наимоднейшие пластинки. От криков на иностранных языках голова у Шурика загудела и начала резонировать, как пустая, и он бегом поднялся по лестнице на второй этаж.

В левом крыле второго этажа продавали готовое платье, а в правом — обувь. Там, где обувь, Нины не было.

«Выходная, — решил Шурик. — Или отпросилась. Картошечку копать, самогон пить… Нет, милиционеру самогон неудобно, он казенную употребляет. «Боевую», как Саня-«москвач» говорил».

Вспомнив о Сане, Шурик пробормотал себе под нос что-то неразборчивое и покраснел. По спине потекли противные струйки пота.

Продавщиц, знакомых по прежним временам, Шурик тоже не увидел, но и мимо незнакомых прошел как-то воровато и с опаской. Он боялся быть узнанным и осмеянным и стеснялся немодно узких брюк. Штатский наряд казался настолько легким, что Шурик чувствовал себя раздетым. От этого было еще неудобней.

Он решил убраться из обувного отдела подобру-поздорову, но уже у самой лестницы, у безлюдного отдела с резиновой обувью — сапог не было, а галош никто не покупал, — Шурику встретилась босая и беременная цыганка. Она приперла его огромным животом к прилавку и зашептала горячим голосом:

— Красавец, разменяй пятьдесят рублей, золотой!

Шурик растерянно уставился на бородатый цыганкин подбородок. «Сколько же ей лет?» — подумал он и принялся нерешительно отнекиваться.

Цыганка, однако, не отставала.

— Ведь есть у тебя деньги, — энергично наступала она, — вижу — есть! Разменяй, помоги человеку!

— Нету, — мотал головой Шурик.

Он затравленно озирался по сторонам, ища поддержки. От цыганки пахло потом и «Шипром». Она пронзительно и базарно — все услышали, весь магазин, — закричала:

— А зачем в магазин без денег пришел?! — и тяжело задышала Шурику в лицо.

— А я из милиции, — неожиданно ответил Шурик.

Это веское слово подействовало магически, цыганка моментально исчезла, даже шороха ее цветастых юбок не осталось.

Девчонки-продавщицы в халатиках, перешитых каждый на свой манер, весело захохотали. Они с интересом разглядывали Шурикову сверхкороткую прическу. Одна, самая маленькая и самая смелая, спросила, кокетливо улыбаясь:

— А вы правда из милиции?

— Правда, — буркнул, не глядя на нее и переминаясь с ноги на ногу, Шурик. А что ему оставалось делать?

— Вас, наверное, Алфеева интересует? — томно вздохнула девушка. — Я знаю, вы ей в институт готовиться помогаете… — Она повернулась к подругам и, кажется, подмигнула им. — А она сегодня выходная. К ней муж, говорят, скоро должен приехать… А что, скажите, в милиции теперь все так коротко стригутся? Как в армии? Или это только вы один?