Николай Студеникин - Невеста скрипача

— Неправда! Как это «наколола»? — упрямо возразил Шурик. — Я сам!

— …наколола, Шура, наколола, — не позволив перебить себя, продолжил Витька. — Я ведь сам, Шура, когда от хозяина прибыл, ходил по земле, как ребенок. Веревки из меня вей, вяжи узлами, — такой я был счастливый!.. Вот тут она и поместилась с «мусором» со своим, — презрительным кивком указал он на батищевские хоромы.

— Знаю, — коротко ответил Шурик и отвернулся, чтобы не видеть высокой калитки с литой табличкой: «Для писем и газет».

— А эта краля, что ты при себе ее карточку носишь, ехал бы ты к ней, Шура, а Нинка еще поплачет горькими слезами вместе с хахалем со своим, ох, поплачет!.. Ее ведь Наташей зовут, да, Шура?

— Наташей, — подтвердил Шурик, краснея. — Ты ж прочитал, чего ж спрашиваешь?

— Не сердись, Шура, не надо… — попросил Витька, быстро, как птица, вертя головою. — А где она прописана, в каких краях? Читецкая, дальняя, да, Шура?

— Читинская тогда уж, — улыбнулся Шурик. — В Москве она прописана, вот где, — сказал он чистую правду. — Поеду скоро. Осмотрюсь и поеду!

В третий раз совралось совсем легко.

…Сидели долго. Закусывая, съели селедку без хвоста. На поржавевшей электроплитке — мать побаивалась электричества и включала плитку очень редко — пожарили яичницу с салом. Яйца были мелкие. «Воробьиные», — чего-то стыдясь, подумал о них Шурик. Съели и яичницу. Потом ели сало, запивая его сырыми яйцами без соли. Соли Шурик не нашел. Потом разговаривали.

— Товаровед — трудная работа, Шура! — кричал Витька Бирюк. — Но я тебя устрою к нам в сеть, как мы с тобой старинные друзья, Шура! Будем калымить на пару и не пропадем!

Потом он, загибая пальцы, пытался счесть, сколько денег может заработать товаровед помимо зарплаты, если он «с головой», но все время сбивался и начинал счет сначала. Получались безумно огромные суммы.

— …а тут вызывает меня к себе в канцелярию наш ротный, капитан Крухмалев… — спешил рассказать Шурик.

Друг друга они не слышали.

Потом заводили радиолу. Ставили все время одну пластинку, купленную когда-то Шуриком, — трогать другие он не позволил. Объяснил, что собирается побить их об голову Нинкиного милиционера. По одной. Бирюк шумно и восторженно одобрил это решение. Но одна и та же пластинка им скоро надоела, и они начали петь сами.

Шурик затянул солдатскую:

Забыв слова, он полез в чемодан — за тетрадкой Сани-«москвача». Совесть легонько уколола его, а блестящие язычки чемоданных замков больно ударили по непослушным пальцам. В чемодане поверх всего, засунутые один в один, лежали желтые бумажные стаканчики, облитые воском. «Откуда?» — вяло удивился Шурик, с трудом припоминая дорогу домой, поезд… Ему казалось, что все это было давным-давно, когда-то в другой жизни.

Витька долго сокрушался, что нет под рукой гитары, а потом запел так. Спел печальную песню про Колыму и закручинился, хотя свой маленький срок отбывал не на знаменитой реке, а в двух часах езды от города — сбивал ящики при сахарном заводе, и мать навещала его каждый выходной.

Шурик взялся веселить его и, веселя, развеселился сам.

Потом они пели вместе, дуэтом, но дальше первых слов дело у них не пошло: там, где надо петь «куртизанка», Витька упорно выкрикивал «партизанка» и спорил, ударяя себя кулаком по колену. Сдался он лишь перед авторитетом тетрадки Сани-«москвача».

Допели, заглядывая в каллиграфически выписанный текст и легонько стукаясь при этом головами:

Потом Шурик чиркнул спичкой и неумело закурил, глотая горький дым и морщась. От дыма и попавших в рот табачных крошек его замутило, и он, с отвращением сплюнув, сунул недокуренную папиросу прямо в сковороду, в застывшее сало. Неприятно запахло и зашипело. Шурик чихнул, как кошка, — несколько раз подряд.

Потом они долго и шумно выясняли, кто же это такие — куртизанки. К общему мнению не пришли, хотя оба в общем-то были близки к истине.

А потом как-то внезапно стемнело, и пришла мать.

— Ну, я, значит, попер, Шура, — совсем трезво сказал Витька и поднялся. — Ты мне дай свою тетрадочку — песни списать, — попросил он. — Это оч-чень хорошие песни, Шура!

— Возьми, — великодушно разрешил Шурик, медленно поднимая голову. — Н-не жалко, понял?

Его неодолимо клонило в сон.

— Никаких тетрадок! — неожиданно строго, как маленьким, сказала мать.

Шурик уставился на мать пустыми глазами, а Витька тут же исчез, как исчезает дым, — будто и не было его.

Из того, что было дальше, Шурику запомнилось только одно: как все время потел лоб, как, вытирая его, Шурик чувствовал кости собственного черепа, как тонка казалась ему кожа на лбу и как подкатывалась к горлу, мешая дышать и выжимая из глаз слезы, жалость к самому себе.

Шурик не запомнил, как говорил матери:

— Его тоже Шуриком зовут, мама! Почему — Шуриком?! — будто не то было важно и обидно, что Нина, недельная жена его, ушла, бросила его и на глазах у всех живет с другим, а то, что того, другого, зовут не как-нибудь иначе, не Сашей даже, не Саней, как «москвача», а Шуриком, Шуриком! — и в этом их с матерью главная беда.

Шурик не запомнил, как, внезапно очнувшись от тяжкой дремоты, он рвался к Батищеву — лупить за отсутствием Нины и ее милиционера его самого, лупить, если достанет сил, его огромную жену, бить в их доме стекла и топтать кладбищенские цветы, которые мешают дышать. Как рвался отыскать Витьку Бирюка и сказать ему, что он хороший человек, попросить прощения за бляху и еще выпить.

— Витька — товаровед, мама! — чему-то радуясь, кричал он. — Это хорошая должность! Она требует ума, мама! Витька и меня устроит! Если надо! Но мне не надо! Н-не надо!

— Грузчик он в «Электротоварах», твой Витька, — пыталась урезонить его мать, но Шурик ее не слушал, он продолжал твердить свое.

Он не запомнил, как, поддерживаемый маленькой матерью, дотащился и плюхнулся на пискнувшую кровать, как мать, тяжело присев рядом, стащила с его ног тесные сапоги и как она, забыв подняться с корточек, тихо плакала, держа в руках его потные портянки, черные там, где были пальцы.

К утру Шурик начал видеть сны.

Сначала мимо проносились какие-то обрывки. Они походили на кадры из мультфильмов, до которых Шурик с детства был большой охотник. Затем он близко увидел пухлые руки старшины Пригоды, измазанные ружейным маслом; закопченное лицо капитана Крухмалева; одетого в штатское Васю Танчика в незнакомом лесу, с дробометом в руках… Живая, чем-то удивленная селедка проковыляла куда-то на новых желтых аптечных костылях, беззвучно разевая рот, — будто бы зевала. Острая голова селедки была повязана белым платочком, который делал ее жутко похожей на престарелую бабку Мотю.