Николай Студеникин - Невеста скрипача

Билет Женя, конечно, не купил, резонно рассудив, что к ночи ближе контролеры вряд ли полезут в поезд, а если и полезут, то всегда можно отговориться: «Не успел, опаздывал…» Так уже случалось не раз.

Хлопая тугими дверьми и осторожно раздвигая курильщиков, Женя прошел по вагонам и в одном из них увидел симпатичную девушку, немножко похожую на Клаву. Девушка, щурясь и поправляя волосы, читала толстый журнал. Женя решил подсесть к ней, как только поезд тронется. Подсесть и сказать: «А ведь мы с вами где-то встречались, очень знакомое у вас лицо», — и действовать дальше по обстоятельствам, а Клавка, раз она такая капризная, пусть не обижается.

Однако стоило только поезду тронуться, а вагону качнуться, как Женя уронил голову на грудь и задремал.

Все три часа дороги Женя спал.

Проснулся он потому, что замерз. В длинном вагоне было пусто, холодно и темно. От долгого лежания на жесткой скамье ломило спину. Дрожали и подламывались ноги. Из кармана, громко звякая, просыпалась мелочь. Женя потер глаза и, давясь зевотой, поднес к глазам левое запястье.

«Сняли!..» — всполошился Женя, не увидев на запястье часов, и схватился за карман. Тот оттопыривался. «Газетку подложили», — подумал Женя, выворачивая его. Но деньги, однако, оказались целы. Немного успокоившись, Женя пошарил по лавке и под нею, разыскивая расческу, но не нашел ее. Посидел, вспоминая вчерашний день.

Вспомнив, тихо выбрался в тамбур, осторожно отворил тяжелую дверь вагона и спрыгнул на сырую и скользкую гальку. Неуклюже присев после прыжка, увидел мохнатое от грязи дно вагона со множеством ящиков, труб и толстых проводов, бугристый асфальт платформы по ту сторону вагона и пробившуюся сквозь трещины в нем серую курчавую траву.

Женя вздохнул и аккуратно, стараясь не запачкаться, полез под вагон.

Маленький маневровый паровоз пыхтел, как астматик, и окутывался сырым паром. Заливисто свистели стрелочники. Рождая эхо, лязгали буфера. Освещенные изнутри, желтые часы над платформой показывали половину шестого. Над путаницей черных проводов бледно синело небо. Светало.

Выбравшись со станции и обойдя неудобно поставленную квасную бочку, Женя, позевывая, зашагал вдоль приземистых и солидных домов, в которых жили железнодорожники. Дома, построенные бог весть когда, отличались друг от друга только номерами и плакатами, развешанными на фасадах. Мимо Жени, пыля и громыхая, проехал автофургон «Хлеб». Буквы, составлявшие это слово, были затейливы, как заголовки русских сказок.

Подходя к перекрестку, Женя увидел впереди знакомую спину в белом полотняном пиджаке. В синей авоське, которую тащил старик Верзилов, лежала серая, будто вылитая из воска, свиная голова с оттопыренными, как у пьяного, губами. Раздвоенные копытца свиных ножек невинно розовели сквозь покрывавшую их грязь.

— Взял вот на холодец, — поздоровавшись с Женей за руку, сообщил Верзилов. — Моя-то приболела чуток, а от девок толку не дождешься… Все сам, все сам!.. А ты далеко в такую рань? Не в наш ли двор?

— Ну да. Это ты точно угадал — к вам!

— Клашку, значит, проведать, — удовлетворенно сказал Верзилов. — А чудной ты, Евгений, ей-богу! — засмеялся он. — Люди по гостям с вечера ходют, а ты в такую рань… Или проверяешь? Так она тебе не жена, не имеешь прав… Моих бы поскорей замуж разобрали, — вздохнул лекальщик. Он переложил авоську со свиными частями из руки в руку. — Ведь в квартиру не зайти: то одеваются, то переодеваются! Мука одна… Сплав-то не спекается, а? — перескочил он на производственную тему. — Молодые вы, в производстве не соображаете ни шиша! Дипломов наполучали, а толку чуть… Э, гляди, друг твой вышел, Борис Аркадьич! Тоже пташка ранняя…

Снабженец осторожно закрывал дверь своего подъезда. Она была на тугой пружине и хлопала, как пушечный залп, а Борису Аркадьичу мешал чемодан.

— Мы вас приветствуем! — брякнул Женя и тут же, вспомнив, от кого услышал это выражение впервые, прикусил язык.

— А, и старое, и молодое! Здравствуйте! — страдальчески улыбнулся Борис Аркадьич. Он оправился наконец с дверью — беззвучно закрыл ее. Это стоило ему немалых усилий. — Слушайте, как вы можете кушать такое… такой ужас? — опросил он, показывая на свиную голову. — Это же такая грязь!

— Помоем, не волнуйся, — с легкой обидой ответил Верзилов, — сделаем не хуже людей! А ты чего в такую рань с чемоданом вышел? — уже миролюбиво спросил он. — На базар? Или в баню — париться?

— Слушайте, какой тут может быть базар? — Борис Аркадьич махнул свободной рукой. — Какое париться? Они дают команду в понедельник с утра быть на месте! А как я могу быть на том месте в понедельник с утра, если туда ходит один поезд, который утром, а самолета я даже не могу переносить? Вот я и еду, хоть и старый человек, а сегодня у всех нормальных людей выходной.

— Зато суточные получаешь, — сказал Верзилов. — У каждого своя забота…

И, подняв авоську повыше, старый лекальщик критически оглядел свиную голову. Сетка начала медленно вращаться.

— Счастливый путь! — пожелал снабженцу Женя.

«И чего он, чудак, обижается зря? — думал он, громко хлопнув тугой дверью подъезда и поднимаясь по лестнице. Всю дорогу в командировке, все видел, везде был. Сам черт ему не брат! Нет, отличная все-таки работенка…»

Клава жила на третьем этаже, в одной квартире с тихим обрубщиком из литейки. Она занимала одну комнату из трех.

Несмотря на ранний воскресный час, она уже не спала, дверь отперла сразу, как только Женя позвонил — два коротких. Даже не опросила: «Кто там?»

— Господи, испугал! — сказала она, отступая на шаг от порога и держась за дверь. — Я уж подумала — телеграмма! Ты как, совсем чокнулся? — спросила она, хмуря брови. — Окончательно?

— Я тебя приветствую! — улыбаясь во весь рот, ответил Женя. — Пустишь или через порог поговорим?

Клава посторонилась, пропуская его в квартиру, и стукнула его кулачком по спине.

— Молчи уж, — сказала она. — Выбрал время разговоры разговаривать! Соседей разбудил! А мятый-то, мятый! Тебя что, корова жевала?

Все в ее комнате было беленькое, даже страшно прикоснуться. Все чистенькое, под салфеточками. На задвинутом в угол круглом столе, рядом с блестящим электрическим утюгом, который Жене уже довелось чинить, и фарфоровым оленем, рога которого сливались со спиной и отличались от нее только цветом, стояла черная «Спидола». Женя преподнес ее Клаве ко дню Восьмого марта, отчаявшись выбрать другой подарок. «Спидола» тоже была накрыта салфеточкой, а на салфеточке, словно капля крови, алела вышитая земляничка.

— Слушай, Клав, а где город Бургас? — спросил Женя, усевшись верхом на стул и укладывая голову на локти.