Лео Перуц - Иуда «Тайной вечери»

— Неплохо бы взглянуть на этого немца, которого Манчино зовет Иудой, проговорил Леонардо. — И пусть он нам расскажет, как исхитрился получить с Боччетты свои денежки.

— Пить! — простонал Манчино.

— Об этом можно спросить самого Боччетту, — сказал органный мастер и, поднося к губам Манчино кувшин, другой рукой указал на дверь.

— Господи помилуй! И впрямь он! — воскликнул д'Оджоно.

На пороге стояли два городских стражника, а между ними — Боччетта, в обтерханном плаще и стоптанных башмаках, руки его были связаны за спиной, но глядел он спесиво — ни дать ни взять знатный вельможа, за которым неотлучно следуют двое слуг.

— Вот, сударь, мы ваше желание исполнили, — сказал один из стражников. — А теперь поторапливайтесь, говорите, что хотели, да покороче, чтоб не терять время впустую.

Боччетта узнал мессира Леонардо и поздоровался, как дворянин с дворянином. Затем увидал Манчино и подошел к соломенному одру, стражники вплотную за ним.

— Вы узнаете меня? — спросил он раненого. — Я пришел сюда ради спасения вашей души, не убоялся утомительной дороги, из христианского сострадания, дабы наставить вас на путь истины. Вспомните: убегая, вы рассыпали краденые золотые по полу, ровно чечевицу или фасоль, мне пришлось все углы облазить, насилу собрал. Но семнадцати дукатов там недостает, сколь я ни старался, они не нашлись, исчезли, а ведь деньги эти не мои, они принадлежат благочестивому служителю церкви, некоему досточтимому священнику, который дал их мне на сохранение, стало быть, эти монеты святые и освященные. Скажите, где вы их припрятали или закопали, я прошу вас об этом лишь ради спасения вашей души.

— Одеяло! — попросил Манчино, сотрясаемый ознобом, и, когда д'Оджоно укрыл его, он ответил Боччетте: — Ищите! Ищите со всем прилежанием, забудьте досаду, ползайте на карачках, старайтесь, надрывайте пуп, пока не найдете. Вы же знаете: у кого деньги, у того и честь.

— Ты не желаешь говорить? — завопил Боччетта, побелев от ярости и тщетно пытаясь высвободить связанные руки. — Ну так провались в преисподнюю, и пусть черти как следует повеселятся, глумясь над тобою, а я бы, я бы тебя…

— Избавьте его от этого мучителя! — крикнул д'Оджоно стражникам. Зачем вы привели сюда этого мерзавца, его место в тюрьме!

— Да мы и шли в тюрьму, — сказал один из стражников, — только он по дороге всю душу нам вымотал, долдонит и долдонит: отведите меня к этому горемыке, чтобы он обрел прощение.

— Как вы меня назвали, молодой господин? — Боччетта обернулся к д'Оджоно. — Мерзавцем? И место мое в тюрьме, так вы сказали? Ну, мне-то все равно, поношения меня не трогают, а вот вам это обойдется в кругленькую сумму! Погодите, вот выйду на свободу и опять стану сам себе хозяин — вы мне за все заплатите! Мессир Леонардо, вы все слышали и будете свидетелем!

— Уведите его, — приказал Леонардо стражникам, — ибо суд, коий он ежедневно оскорбляет и осыпает насмешками, наконец поразил его своею дланью.

— Nostre Seigneur se taist tout quoy… [12] Господь молчит… (.франц.). — прошептал Манчино, и были это последние его слова, больше он не дал ответа ни на один вопрос. Слышались только тихие стоны, а потом хрип, который продолжался до того раннего вечернего часа, когда он испустил дух.

Дожидаясь в комнате у д'Оджоно Иоахима Бехайма, Леонардо рассматривал деревянный сундук, расписанный сценами брака в Кане Галилейской, и одобрительно отозвался об этом произведении, которое молодой художник закончил всего лишь накануне.

— Вижу, — сказал Леонардо, — что и при такой нудной и утомительной работе ты не упустил из виду самое главное, что властвует всею живописью, перспективу. И рисунок хорош, и краски ты наносишь хорошо. И что опять-таки похвально, фигуры ты поставил так, что по их позам легко распознать нрав и помыслы. Этот вот наемник намерен пить, и только пить, он и на свадьбу пришел затем, чтоб напиться до бесчувствия. Отец невесты — человек добропорядочный, честный; всяк сразу видит, что его уста не произнесут неправды и, дав согласие жениху, он свое слово сдержит. А распорядитель пира — с первого взгляда заметно, как для него важно ублаготворить всех гостей.

— Ну а Христос? — спросил д'Оджоно, который не мог наслушаться похвал.

— Ты придал Ему благородные, возвышенные черты, и Богоматерь у тебя полна очарования и прелести. Не нравится мне только эта дорога вверх по холму, с тополями, что не способны дать тени. Если нет уверенности в изображении ландшафта, спроси природу и живую жизнь.

— Увы! — воскликнул д'Оджоно. — Я знаю и стыжусь, что этот злосчастный брак мне совершенно не удался. Никуда моя работа не годится, и я бы с радостью разбил сундук в щепки и пустил на дрова, но уже назавтра за ним придет заказчик!

— Работа вполне удалась. Это произведение мастера, — успокоил его Леонардо. — И светотень у тебя заслуживает только доброго слова.

Резчик Симони тем временем уже в третий раз живописал своему другу, органному мастеру Мартельи, сколь удивительный поворот приняли накануне все его обстоятельства.

— Ты знаешь, я по нескольку раз на дню хожу из мастерской через дорогу, в церковь Сант-Эусторджо, и вот вчера смотрю — она в совершенном отчаянии стоит на коленях в боковом приделе, перед тем Христом, что сработан просто из рук вон плохо, мальчишка, который держит мне долото, и то бы этак не напортачил. Одному Богу известно, как давно она там стояла и плакала навзрыд, личико горестное, щеки залиты слезами, и, увидев ее, такую несчастную, я, сам не знаю как, наконец осмелился с нею заговорить. Ты не поверишь, но я привел ее к себе домой, сказал, что у меня тут старик отец, что он болен, прикован к постели и нуждается в уходе и что она сделает поистине доброе, христианское дело, коли присмотрит за ним ночью, а она взглянула на меня… может, узнала, я ведь часто с нею здоровался, а может, и нет… словом, верь или не верь, но только она пошла со мною, ей было вроде как безразлично, что с ней происходит, а ночью она плакала, я слышал… так вот, сегодня утром, когда я принес ей и отцу молоко с хлебом, она мне улыбнулась. Может быть, после всего, что ей довелось пережить… когда пройдет время и она привыкнет ко мне… Томмазо! Если бы я мог удержать ее, если бы она осталась — я полагал бы себя счастливейшим человеком во всем христианском мире. Ну сам посуди, какой из меня любовник — ноги короткие, грузный, руки в мозолях от долота и стамески. Нет, все мои надежды и планы попросту тщеславны, и ты, Томмазо, пожалуй, не ошибешься, если поставишь меня на одну доску с теми, кто силится из меди сделать золото. Ведь она по-прежнему только о нем и помышляет.

— Я помню его, — сказал Мартельи. — И вполне могу понять, что она полюбила его. Он молод, высок ростом, горделив лицом…