Лео Перуц - Иуда «Тайной вечери»

— Стало быть, вы продали великую любовь за бесценок, как дешевенький перстенек! — возмущенно укорил его Мартельи.

— Сударь! Я не знаю, кто вы такой и как понимать это пустословье, оскорбился Бехайм. — Вы никак вздумали корить меня за то, что я вернул отчаявшемуся отцу его деньги и дочь?!

— О нет, никто вас не корит, — примирительно сказал Леонардо. — Вы хорошо провернули это дельце с Боччеттой…

— Правота была на моей стороне! — воскликнул Бехайм.

— Конечно-конечно. И я, — продолжал Леонардо, — окажу вам заслуженную честь, позабочусь, чтобы память о вас в Милане не исчезла. Ибо лицо такого человека достойно быть запечатленным для потомков.

И он вытащил из-за пояса свою тетрадь и серебряный карандаш.

— Я высоко ценю оказанную вами честь, — заверил Бехайм, сел поудобнее и разгладил свою темную холеную бородку.

— А ваша любовь к ней, — спросил у немца резчик, когда Леонардо приступил к наброску, — или то, что вам казалось любовью, вы полностью с нею покончили?

Бехайм пожал плечами.

— Это мое дело, а не ваше, — бросил он. — Впрочем, если хотите знать, то я все еще не забыл ее, она не из тех, кого так легко забыть. Но думаю, что перестану вспоминать о ней, как только отъеду от Милана миль на тридцать-сорок.

— И куда же вы направляетесь? — осведомился д'Оджоно.

— В Венецию, — отвечал Бехайм. — Задержусь там на четыре-пять дней и снова в дорогу — морем, в Константинополь.

— Я, — заметил резчик, — тоже охотно путешествую, но лишь в те края, где пасутся коровы. — Он намекал, что не настолько глуп, чтобы очертя голову устремляться в открытое море или в иные бурные водоемы.

— Опять к туркам? — воскликнул д'Оджоно. — Неужто вы не опасаетесь за свою жизнь, это же гнусные дикари, готовые почем зря пролить христианскую кровь!

— Турок, — объяснил ему Бехайм, — у себя дома и в своих землях вовсе не так страшен, как его малюют, ведь и черт у себя в аду тоже, верно, вполне хороший хозяин. Кстати, вы не забыли, что должны мне дукат? Придется вам его выложить, хотя бы затем, чтобы впредь больше уважать меня и мне подобных.

Д'Оджоно вздохнул и извлек из кармана горстку серебра. Бехайм принял деньги, пересчитал и, поблагодарив д'Оджоно, высыпал их в свой кошелек.

— Будьте добры, не прячьте кошелек, подержите его в руке! — с улыбкой попросил Леонардо, кивнув Бехайму, Тот замер с кошельком в ладони, а Леонардо меж тем добавил к наброску еще несколько штрихов и завершил работу.

Бехайм встал и расправил члены, а потом обратился к Леонардо с просьбой показать ему рисунок.

Рассмотрев свой портрет, он остался очень доволен и не скупился на похвалы.

— Да, это я, сходство поистине велико. И ведь вы сумели сотворить такое за считанные минуты! Да, все, что я о вас слышал, отнюдь не преувеличение! Вы, сударь, вправду знаете толк в своем ремесле, кой-кому не мешало бы взять с вас пример.

Он перевернул страницу тетради и с удивлением прочитал заметки Леонардо. «Кристофано из Бергамо. Возьми оного на заметку, — было написано там, — У него как раз такая голова, какую ты намерен дать Филиппу. Поговори с ним о том, что его тревожит: о болезнях, опасности войны и растущем бремени налогов. Найдешь его в переулке Сант-Арканджело, где красивая подпорная арка, в доме „У двух голубков“, над лавкой ножовщика».

— Вы пишете на манер турок, справа налево… А кто такой этот Филипп, о голове коего вроде бы идет речь? — полюбопытствовал немец.

— Филипп, один из учеников Христа, — ответил Леонардо. — Он любил Спасителя великой любовью, и я хочу поместить его на переднем плане моей росписи, которая изображает Христа в окружении учеников за Тайною вечерей.

— Клянусь душою! — воскликнул Бехайм. — Чтобы написать этакую картину, вы, как видно, должны позаботиться о многих вещах, не считая красок да кистей!

И он вернул мессиру Леонардо его тетрадь. Потом сказал, что, к сожалению, обстоятельства не позволяют ему долее наслаждаться обществом собравшихся, ибо время торопит, мул уже под седлом. Взяв плащ и берет, он почтительно склонился перед мессиром Леонардо, взмахнул беретом, прощаясь с д'Оджоно и резчиком, бегло кивнул органному мастеру Мартельи, который снискал его неприязнь, и вышел вон.

— Ишь вышагивает, — с горечью проговорил д'Оджоно, погрозив ему вслед кулаком. — И ради этого человека Манчино пришлось умереть!

— Умереть! — сказал Леонардо. — Я называю это иначе. Он гордо воссоединился с Великим Целым и тем избавил себя от земного несовершенства. — Сунув тетрадь за пояс, он произнес еще несколько слов, в которых звучали радость и триумф; — Теперь у меня есть все необходимое. И глядя на это произведение, люди поймут, что и небо, и земля, и Сам Господь, пославши мне этого человека, зримо явили мне свою помощь, пособили в трудах. Вот теперь я докажу тем, кто придет после нас, что и я жил на этой земле.

— И наконец-то, — сказал д'Оджоно, — вы исполните желание герцога, которому служите, и прибавите славы городу, которому принадлежите.

— Я, — отвечал Леонардо, — не служу ни герцогу, ни иному правителю и не принадлежу никакой стране или империи. Я служу лишь моей страсти видения, познания, упорядочения и созидания и принадлежу своему творчеству.

Спустя восемь лет, осенью 1506 года, торговые дела вновь призвали Иоахима Бехайма из Леванта в Милан. В Венеции, где сошел на берег, он задержался лишь на несколько часов, ибо ему не нужно было размещать товар в тамошних кладовых. Товар — драгоценные камни — был при нем, в двух подбитых шелком мешочках; в одном — шлифованные сапфиры, изумруды и рубины, дюжина превосходнейших экземпляров, во втором — камни ценою пониже: аметисты, золотистые топазы и гиацинты; те и другие он намеревался предложить французским аристократам и офицерам, стоявшим на квартирах в Милане. Ибо Милан находился в руках французов.

Когда в 1501 году французский король с войском швейцарцев и французов спустился с альпийских перевалов и вторгся в Ломбардию, двое ландскнехтских капитанов предали Мавра, сдались французам. Вдобавок ни император Священной Римской империи, ни король Неаполитанский не выполнили своих союзнических обязательств, не пришли Мавру на подмогу. И он потерял свое герцогство, поместья, друзей, а в конце концов и свободу. Он угодил в лапы Людовика XII, короля Франции, и последние свои годы провел в каменных застенках города Лош, что в Турени, на берегу реки Эндр.

Миланцы довольно хорошо относились к новому суверену. «Коли нам суждено терпеть в стенах города чужестранцев, — рассуждали они, — то французы много милей испанцев. Ведь испанцы — люди мрачные и угрюмые, вечно елозят на коленях но церквам, а французы, куда ни придут, несут в собою веселье и доброе настроение. А что до их христианской набожности, так они говорят: „Служить Господу? Да мы не против! Только не след забывать, что порой не мешает побродить дорогами бренного мира“».