Катрин Колом - Чемодан

— Стоит ли сражаться за революцию?

— Они на Волге получали письма от наших рыбачек!

Они видели рыбачек, выстроившихся в ряд на берегу, голова опущена, тонкий профиль занавешен светлыми прямыми прядями. Только Барбара…

— Раз они смеются над нашими рыбачками…

— Они и над нашими домами смеются, и над улицами, и над лодками.

Неужели все, что мы чтим, нелепо и смешно? Дом с башенкой тысяча девятисотого года, собственность Эмиля, университет со сфинксами на мраморных колоннах, сумрачные аудитории с золотыми рыбками? Опасно! опасное влияние на подростков.

Люди не осмеливались больше смотреть друг другу в глаза. В прежние времена банкир с банкиршей, лежа грудью на красных подушках, наблюдали за редкими прохожими на пустынной улице, без задней мысли, с единственной целью ничего не пропустить; без ведома банкирши и курица яйца не могла снести. О, господи! она еще хвасталась: «Мне все заранее известно». Теперь сидит за закрытыми окнами в июньские вечера. А вечера долгие, небо светлое, дикари в синих кафтанах и меховых шапках — неужели им не жарко? — стояли на мосту, уперев руки в бока. Может, отдан какой-то приказ? Повсюду, по всей старой Европе — да как узнаешь — они повалили телефонные и телеграфные столбы, сидели в креслах-бержер, аккуратно обтянутых тканью под бархат, собирались в столовых а ля Генрих II, посудный шкаф с дверцами матового зеленого стекла. Мадам… велела поднять такой на чердак, увидела однажды утром, как дети столпились у шкафа и хохотали!!! Боже мой, шкаф был выкрашен под дерево, а моя мать всю жизнь любовно стирала с него пыль.

— Надо что-то делать, — повторял синдик, прохаживаясь туда-сюда по кабинету и грызя ногти; он страшно гордился собой: еще бы простой плотник и так преуспел. Последний раз ему заказали перестроить в шато амбар, где раньше хранился овес — на деревянной балке с тысяча восемьсот семидесятого года карандашом отмечали год сбора урожая и количество мешков — любимое занятие детей — погружать руки в свежие прохладные зерна. Он плохо подогнал балки, да и черепицу тоже, крыша протекала, на старинную мебель, которую расставила внутри шато Эрминья, капала вода, в общем, ремонт в шато чести ему не делал. Не дай бог это увидели бы они, дикари! Хотя сами-то они кто? плотники? каменщики? кровельщики? токари? монтеры? они бы со смеху умерли, если бы узнали обо всех этих подклассах, столь же многочисленных, как подклассы насекомых. Нет, ничего нельзя перед ними обнаруживать, ни любовные страдания, ни скорбь — чудно, право слово, они все на одно лицо, одного возраста, в полном расцвете сил, так сказать — ни ежедневные мелкие преступления, горожане больше не сморкались и не сплевывали на тротуар — но они ведь нас не видят — кто знает — «кто знает», какая удача получить место синдика, когда ты плохой плотник.

— Надо что-то делать. Вчера я застал Казимирчика в столовой, мой мальчик стоял перед прекрасным фамильным буфетом и хихикал. Дети, ох, с детством тоже пора кончать, нам все известно — дети втайне собираются на камышовых островах, камыш у нас срезают постоянно, стебли утрамбовываются, утрамбовываются и мало-помалу из них образуется остров. Нас острова не выдерживают, погружаются под воду, а дети ведь легкие, как перышки, скачут с одного на другой, верховодит у них этот несчастный Жозеф, сын Эмиля — помните, прежний кладбищенский сторож, который поджег могильные венки — и мадмуазель Барбара, кажется тоже. Я отправил кое-кого в засаду, проследить за детьми: они читают письма рыбачек. Дикари, естественно, тоже наблюдают за нашими детьми в подзорные трубы, но даже не думают смеяться. Вы отдаете себе отчет, господа?!

— Не верю, чтобы моя дочь… — помедлив, выдавил Гонтран.

— Вы понимаете, что все это значит? Когда дети вчера в честь окончания учебного года шли праздничной колонной по улицам города, они не смеялись, а один из них даже глаза вытирал. Поймите, у наших детей переходный, трудный возраст. Вчера они столпились у дома Мерсье, к слову, дом великолепный, а какая несущая конструкция! Не то что шато, тяп-ляп топором срубили, тут и пазы, и втулки, с девятисотого года держится, все на славу сточено, комар носа не подточит, прошу прощения за каламбур.

Он усмехнулся про себя.

На чем, собственно, мы остановились? Каждое утро мы отмечали: дождь, холод, старею, вот щеку избороздила глубокая, извилистая морщина, съесть шпинат на ужин и в таком духе. — И вдруг! Бог мой! дикари! По вечерам около пяти, в тот час, когда нервы успокаиваются, когда впереди нет ничего, кроме партии в петанк, дикари выстраиваются на горбатом мосту и закрывают мощными спинами закат; да, они прочертили границу мелом, а если они ее нарушат? Ах, говорят же ребенку: «Вот тебе оплеуха, а то плачешь без повода». Мадам Бюдвиль решила нарядиться, блузка по моде девятисотого года, бордовый веер с дамским портретом и кружевом по краю, дети, высыпавшие со школьного двора после уроков, не отставали от нее ни на шаг, возможно, из-за детей они изменили своей привычке гоготать во все горло. В чем разница, почему они не смеялись над короткими плиссированными юбочками и красными большими пальцами, торчавшими из протертых до дыр туфель? — Каждый вечер двое служащих уходили с арсенала ровно в шесть часов, брели по набережной и под градом насмешек вели разговоры с рыбаками. Они принимались толкать друг друга в бок, стоило этим двум показаться в дверях огромного здания и пойти через двор мимо старых, уже никому не нужных (?) пушек, боже мой, он расстрелял меня красными ядрами, а теперь сидит себе в кабинете, образцовый семьянин. Может, и они стреляли красными ядрами, небо вдоль и поперек исполосовано падающими звездами?

— Что их так разобрало?

— Они потешаются над нами. Но почему?

Хорошие отцы, примерные мужья, отличные игроки в петанк.

По крайней мере, именно такое впечатление они производили; за пять минут до звонка они снимали шерстяные нарукавники, хрустели суставами и ровно в полдень и в шесть выходили на улицу через большую дверь. А у них есть кабинеты? Рассевшись вокруг костра, они жрали мясо. Их видно сверху, с крыши церкви, где ангел пучит белые орбиты без зрачков, зато какой взгляд, почище, чем у идиота.

— Пошлите к ним идиота.

Нет, над идиотом они не смеялись.

— А что их смешит?

Моя мать, она везла с рынка сумку на колесиках, зацепилась туфлей за колесико, споткнулась, рассыпала все, яблоки укатились в реку, смешная?! Или же Б., глубокий старик, который упал и сломал шейку бедра, смешной?! Давайте устроим шествие с увеселениями, с карнавальными повозками, дадим им повод посмеяться. Одной мадам Б. с ее нелепым нарядом явно недостаточно. Она подошла ближе, блузка девятисотого года, веер, складной зонтик с ручкой из слоновой кости. Мадам Б. мела пыль подолом, обшитым тесьмой, то и дело прыскала со смеху, жила в старом доме, окна на набережную, но квартирка тесная, любовники томились в ожидании на кухне, ей бы квартиру побольше и чтобы двери со стеклянными вставками.